Последнее десятилетие мы часто слышим, что в мире должен воцариться «новый порядок». Однако это выражение теряет смысл без понимания того, что же из себя представляет порядок «старый». Кардинал Джулио Мазарини (1602-1661) был одним из его авторов. Он установил мир от Средиземного моря до Балтийского и Чёрного, а в «театре» европейской политики появилась новая роль – арбитр. Первым государством, чьи суждения возвысились над различиями в вере, стала Франция, монарху которой верно служил кардинал.

Разумеется Мазарини из книг Александра Дюма имеет к реальному кардиналу более, чем сомнительное отношение. В одном лишь можно согласиться с романистом: тайная власть в лице Мазарини первый и последний раз в истории Европы, покидает тень, делаясь объектом ненависти, преклонения и удивления.

За неполные 59 лет кардинал провернул такой объём работы, которого хватило бы на десяток королей или римских пап средней руки. Уже давно ясно, что будь Мазарини обычным авантюристом или карьеристом, он не ставил бы перед собой труднейшую задачу мобилизовать госмашину Франции, а обошёлся чем-нибудь менее затратным для здоровья. Так не исполняют чужие заказы, но так вкладываются в собственные проекты. Не совсем понятно, зачем итальянец Маццарини решил стать французом Мазарином и откуда этот закрытый человек, постоянно пребывавший на виду, черпал свою неиссякаемую силу?

Чему и у кого учился Мазарини?

«Серыми кардиналами» сейчас кличут кого ни попадя, но давайте обратимся к истокам. Если быть точным, Мазарини числится уже третьим в ряду деятелей, кои заслуживают подобной чести. Его предшественниками на благородном поприще были Арман Жан дю Плесси герцог Ришелье и гораздо менее известный отец Жозеф (в миру Франсуа Леклер дю Трамбле), который, собственно, впервые удостоился знаменательного прозвища.

Буквально «кардинал» означает «двёрной крюк» и символизирует то, что это духовное лицо так же прочно прикреплено к своему приходу, как дверь соединяется с крюком, на котором висит. В иерархии католицизма кардинал следовал за папой, а его носитель должен был принадлежать ко всем трём степеням священства. Однако на практике данное правило соблюдалось далеко не всегда: кардиналами назначали даже детей. С этим чином подозрительно много неясностей и, хотя официальная легенда гласит, что он берёт начало с эпохи древнехристианской общины Рима, детали выдают нечто иное.

Символические атрибуты кардинальского облачения – зонтик, трон, шапочка с шёлковыми шнурами и кистями, красная мантия – ничего общего с апостолом Петром не имеют. Зато без труда узнаются на этрусских фресках, где изображаются древние церемонии загадочных предшественников Римской империи. Когда папа принял титул «верховного понтифика», т. е. председателя языческой коллегии жрецов, сие было не пустой формальностью, а отражало скрытый процесс переустройства католической церкви. С течением времени её иерархия воспроизвела практически все черты римского государственного культа, в свою очередь наследовавшего не столько эллинское поклонение богам, сколько ландшафтную магию этрусков.

Облако из тонкостей и оговорок окружает кардинальскую сутану. Например, назначив кардинала, папа мог до конца жизни не объявлять этого, храня тайное имя у себя «в груди» (in petto). Однако, если понтифик умер не успев сообщить своё решение консистории, то оно считалось недействительным. С Джулио Мазарини вышла и вовсе странная история: став кардиналом, он ни дня не пробыл ни епископом, ни даже священником (постриг, естественно, принять пришлось).

Теперь – о «сером преосвященстве», иначе, кардинале короны, которого могли назначать католические монархи, предварительно согласовав свою кандидатуру с папой. Эта должность возникла из довольно распространённой практики привлечения монахов на дипломатическую службу. Иметь в числе приближённых клирика церкви было весьма выгодно для короля. Шёлковые шнуры выполняли функцию страховочного троса, спасая клирика от лап гражданского правосудия и поднимая на одну ступень с принцами крови. Круг обязанностей кардинала короны не был строго очерчен, завися от обстоятельств, желаний государя и способностей самого преосвященства, что предоставляло простор для инициативы. Разумеется, преданность кардинала королю вне обсуждения.

Не симпатий ради, но государственной пользы для, Людовик XIII сумел преодолеть сопротивление жены, Анны Австрийской, и матери, Марии Медичи, и сделать Ришелье своим премьер-министром. Кардинал полностью оправдал его надежды. Мало того – добился вещей, коих от него никто не требовал. Ришелье стал первым европейским политиком, уловившим ветер перемен. Вначале невольно, а затем вполне осознанно, он вышел за рамки чисто национальных интересов Франции, разглядев за неразберихой Тридцатилетней войны контуры Большой Игры ­- не узконациональной, а мировой политики.

Его протеже, монах из ордена капуцинов Жозеф дю Трамбле, был не менее замечательной, местами даже святой личностью. Для Ришелье, «красного» кардинала, он служил своего рода тенью, отчего и заслужил прозвание «серого преосвященства», хотя кардинальского сана так и не дождался. Всегда в униформе капуцинов (они носили серые рясы), смиренный и внутренне и напоказ, отец Жозеф исполнял наиболее щекотливые и ответственные поручения патрона. Используя свой непререкаемый авторитет подвижника, дю Трамбле создал нечто вроде сети агентов, растянутой в странах-участницах Тридцатилетней войны. Защищая интересы Франции на переговорах высшего уровня, отец Жозеф ходил босяком и отказывался от участия в званых обедах, если они совпадали с церковным постом.

Интересно, что угодив в центр политического циклона, этот кремень-человек отошёл от своих первоначальных замыслов. Вступая на дипломатическую стезю, дю Трамбле был одержим идеей крестового похода против турок. Но когда перед Регенсбургским сеймом он оказался с глазу на глаз с генералом фон Валленштейном, то вместо того, чтобы заключить с ним тайный пакт, дю Трамбле воспользовался откровенностью вояки для последующих манипулятивных внушений австрийскому императору. В результате Валленштейн был уволен, его армия сократилась наполовину. А ведь генерал был единственным деятелем нужного масштаба, который горел желанием возродить крестоносное движение на Восток…

Занявший должность «кардинала короны» словно приобщался к некоему тайному знанию, максимально расширявшему его угол зрения. Не всякий выдерживает подобное. Ришелье так и не смог завещать своё место отцу Жозефу, поскольку последний, как говорили тогда, предварил своего патрона в Царствии Небесном. Срочно требовалась замена. Ею стал молодой Джулио Мазарини, хорошо знакомый как «серому», так и «красному» кардиналам. Он был слеплен совсем из другого теста и совершенно не походил на своих покровителей. Но только такой человек и мог в полной мере постичь уникальные возможности, раскрытые перед «кардиналом короны».

Рассчитанный риск

Характерной чертой врагов Мазарини была та, что они никак не могли успокоиться после его смерти и продолжали занудно строчить пасквили. О кардинале было напридумано столько, что отвечать на каждый чих, признаться, нет ни малейшего желания. Последние полвека историки провели основательную ревизию россказней и домыслов, поэтому тех, кто остановился на образе, знакомом по романам Дюма-отца, отошлём читать книжки дальше, только желательно более современные и более научные.

Не столь важно, где именно родился Джулио (а родился он в Пешине, итальянской провинции Абруцци, где его мама укрывалась от жуткого римского зноя), сколь из какого круга происходили его родители. Мать и отец, дворяне Гортензия Буфалини и Пьетро дельи Маццарини, были, что называется одного поля ягоды, принадлежа к «людям Дома» принцев Колонна. Позднее Пьетро Маццарини попал в папскую администрацию, а его старший сын, тоже Джулио, стал знаменитым проповедником-иезуитом.

Джулио-младший, конечно, извлекал все выгоды, проистекавшие из данного расклада, но вступать в орден, основанный Игнацием Лойолой, не торопился. Почему ­- будет сказано ниже. Он получил лучшее в Италии образование, окончив Римскую коллегию, а затем Римский университет Ла Сапиенца. Детство Джулио провёл в квартале Треви, колоритнейшем месте Вечного города, где соседствовали рядовые горожане, принцы и священники.

Весомое дополнение к книжной науке: Мазарини сызмальства приценивался к людской натуре, на глаз определяя её добрые и худые черты. Ребёнком он часами пропадал в приёмной бездетного секретаря Колонна Бенедетти. Тот позволял Джулио прятаться под столом, наблюдая за башмаками посетителей. Когда приёмная пустела, мальчик вылезал наружу и Бенедетти спрашивал его, какого мнения Джулио о том или ином человеке. Как правило, Мазарини не ошибался в психотипах.

В 1619-1621 годах молодой человек отправился сопровождать сына своего патрона Джироламо Колонна в испанский университет Алькала-де-Энарес. Там он в совершенстве изучил кастильский, что сильно пригодилось, когда Мазарини попал ко двору Бурбонов. Для Европы XVII века кастильский был тем же, чем являлся французский для России XIX-го. Способность галантно изъясняться на аристократическом наречии послужит в будущем решающим фактором в расположении к нему капризной королевы Анны.

Пытливый и беспристрастный, Мазарини не спеша отсканировал Испанию, начиная с престарелого Филиппа III и заканчивая состоянием имперской армии. Понял, что ловить тут нечего, разве что пылкие взоры синьорит, за коими он, по чистосердечному признанию, в Мадриде активно ухлёстывал. Хотя, всё что рассказывал о себе Мазарини следует делить надвое: единственная, подтверждённая независимой экспертизой, его «возлюбленная» оказалась по странному стечению обстоятельств дочкой столичного нотариуса, который покрывал карточные долги юноши.

В мае 1622 году Коллегия праздновала великое событие: Игнаций Лойола наконец-то был официально канонизирован. По этому случаю устроили театрализованное представление, однако актёр, намеченный на роль святого заболел. Едва вернувшемуся Мазарини поручили его заместить. Тот должен был не только сыграть Лойолу, но и произнести хвалебную речь. В роли небесного патрона иезуитов Джулио зажёг бесподобно, зрителей пробрало до слёз. Правда, потом случился конфуз. Ораторствуя, Мазарини не обошёл стороной некоторые поступки и установки святого, о которых присутствующие высокие гости предпочитали помалкивать. Впоследствии Мазарини никогда не действовал в лоб, но тогдашняя прямота стоила ему священного сана. Впрочем, ­- Бог весть? – возможно, это входило в планы Джулио. Всю жизнь он стойко дистанцировался от попыток записать его по жреческому ведомству. И, кстати, всегда отказывался исповедоваться падре из Ордена Ииуса.

К 28 годам карьера Джулио Мазарини ещё колебалась между светским и духовным градусом. После службы в папской армии, он прилагает усилия, чтобы продвинуться по дипломатической линии, став секретарём нунция Сакетти, улаживавшего распрю из-за Мантуанского наследства. Нарушив законный порядок, испанские части вторглись в эту северо-итальянскую провинцию, провоцируя новый виток конфронтации между Францией и Габсбургами. Мазарини этого периода – вылитый Арамис: глаза с поволокой, струящиеся локоны, душистые усы, аккуратная бородка. Только волновали «арамиса» Джулио отнюдь не белошвейки (к ним он и так имел неограниченный доступ).

Общаясь накоротке с племянниками папы Урбана VIII, кардиналами Барберини, Джулио всё глубже разочаровывался в родной Италии. Его друг, кардинал Антонио Барберини, художник и тонкий эстет, по праву считался одной из светлых голов. Однако даже он слабенько представлял себе диспозицию на карте европейской геополитики. Между тем противоречия мантуанского клубка позволили Мазарини оценить перспективы главных игроков на арене. Как в детстве, он по-прежнему видел лишь туфли под столом, но уж больно выразительно они свидетельствовали о нраве своих хозяев. Но вот скатерть резко приподнялась и под стол заглянуло чьё-то удивлённое лицо…

28 января 1630 года стало судьбоносным для молодого посланника Папы – произошла его первая встреча с кардиналом Ришелье. Хотя француз сперва отнёсся к ватиканскому «шпиону» настороженно, оба вспоминали позже о присутствии какого-то особого духа, осенявшего это свидание. «Мой инстинкт подсказал мне, что передо мной гений», – запишет в мемуарах Ришелье. А Мазарини признается, что сразу доверился кардиналу per genio (интуитивно, точнее, ангелически). Два дипломата словно перешли за некую секретную грань, когда не пытаются уже играть, но становятся бескорыстным орудием сверхчеловеческих сил.

Съездив во Францию и оценив военно-экономический потенциал, Мазарини понял: лишь такая страна может стать гарантом мира, которого так жаждал Папа. На переговорах в Регенсбурге Мазарини знакомится со вторым «я» Ришелье, отцом Жозефом, и помогает заключению пакта на выгодных для Франции условиях. Теперь следовало донести мир до конфликтующих сторон, которые, тем временем, стянули войска к Казельской цитадели.

26 октября 1630 года испанская и французские армии уже готовились ринуться друг на друга, когда между ними вдруг возник конный ездок, размахивающий белым шарфом. Бесстрашно гарцуя вдоль ощерившихся боевых рядов, он кричал: «Мир! Мир!» То был Джулио Мазарини. Любой случайный выстрел, оплошность – и его бы просто затоптали, а вместе с ним хрупкие регенсбургские договорённости. Однако ничего подобного не случилось. Весть о перемирии была услышана и безнадёжная, казалось, Мантуанская проблема разрешена. Европейские газеты наперебой перепечатывали гравюру с героическим кавалером.

По нарастающей

Успехи Мазарини были по справедливости, но не одинаково оценены в Ватикане и Париже. Если Ришелье делал всё, чтобы заполучить талантливого дипломата, то Урбан VIII на всякий случай того придерживал: «Это ловкий пройдоха, и даже я не знаю, о чём он думает», – считал понтифик. Дабы успокоить его святейшество, Мазарини соглашается на постриг. Но что папа мог ему предложить? Ну ввёл новоиспеченного прелата в состав секретариата курии, а затем чего-то снова испугался и услал экстраординарным послом в Авиньон. Ни в каком шпионаже в пользу Франции Мазарини уличён не был, однако франкофилии своей не скрывал. Беда в том, что Урбана окружали главным образом симпатизанты Испании…

1633-1639 годы самые мрачные для Мазарини. Папа то отпускает его в Париж в ранге чрезвычайного нунция, то отзывает обратно. Не помогала и дружба с племянником Урбана VIII кардиналом Антонио Барберини. Хотя Мантуанское дело уладилось, Тридцатилетняя война не затухала. Мазарини и кардинал-племянник пробовали двинуть идею созыва Общеевропейского мирного конгресса, однако «испанская партия» гасила подобные начинания на корню.

И Ришелье, и Людовик XIII недвусмысленно намекали понтифику, что хотели бы видеть монсиньора Мазарини при своём дворе. Когда родился наследник, будущий Людовик XIV, король предложил папе стать крёстным, а восприемником сделать Мазарини. Правда, французский посол действовал слишком топорными методами. Урбан рассвирепел и заявил ему, что сам выберет восприемника, да так стукнул посохом об пол, что тот сломался. Поняв, что по добру его не отпустят, Мазарини изготовился к побегу, но, будучи предельно рассудителен, решил использовать все шансы… Тогда же умирает Жозеф дю Трамбле и присутствие Мазарини в Париже становится жизненно необходимым.

Официальные попытки заполучить его порождают новые скандалы вплоть до временного разрыва отношений между двумя дворами. Хотя репрессий со стороны папы тоже не производится. Решение оказалось на удивление простым: Людовик прислал Мазарини официальное приглашение, а поскольку отношения с Римом на тот момент считались прерванными, тот ни у кого не спросясь, быстро собрался и отбыл из Вечного города декабрьским вечером 1639-го. Навсегда. С собой Мазарини вёз непомерное количество антиквариата и шедевров искусства. Папа не шевельнул пальцем. Вероятно, это самое большое, что он мог сделать для приятеля своих племянников.

Обмануть дьявола

«Джулио, – предсказывал ему Ришелье незадолго до смерти, – ваша фортуна пойдёт далеко, быть может, даже, дальше моей, ибо вас природа создала настолько гибким, что вы проскользнёте в такой проход, которого я даже не замечу. Джулио, если бы нужно было обмануть дьявола, я прибегнул бы к вашим талантам». Все знавшие Мазарини, независимо от отношения, отмечали широту и тонкость его ума, трудолюбие, властное коварство, сочетавшееся с крайней обходительностью. Сказать, что у Мазарини был гибкий характер – не сказать ничего. У кардинала (он стал им в 1642 году) НЕ БЫЛО ХАРАКТЕРА. Его поведение менялось в зависимости от собеседника, обстановки, расположения звёзд… Прежде чем осуждать Мазарини за хамелеонство, зададимся вопросом: чего же он всё-таки добивался по жизни? А также: что творилось во Франции, когда восприемник будущего Людовика XIV, прижал, наконец, к груди крестника, стоя в окружении столь благоволившей к нему королевской семьи?

Здесь позволю себе привести притчу. Ею поделился со мной знакомый суфий, обсуждая вопросы текущей политики. Представьте, что вы обедаете в самолёте, а блюда на вашем столике не закреплены, а ездят туда-сюда, так что приходиться их постоянно подправлять. В конечном счёте, к этому можно притерпеться: качка равномерна и вектор сдвига каждого прибора предугадываем. Теперь добавьте всего одно условие: каждый прибор на столе обладает собственной траекторией. Положение становится почти неуправляемым, вы можете контролировать лишь какой-нибудь участок. А теперь представьте, что все приборы дружно поднялись в воздух и кружатся по своим орбитам вокруг невидимого центра. Что тогда, вы сможете контролировать?! Это и есть картина современной истории.

В эпоху Мазарини положение дел было ещё не столь удручающим. Ложкам с солонками не выдали пока отпускных. Однако шло к тому и только единицам в век Барокко удавалось отслеживать ситуацию полностью. Мазарини безусловно являлся одной из этих великолепных единиц.

Духовный отец абсолютизма

Франция, чью великую миссию кардинал прозревал, вынуждена была продолжать войну. Чтоб выиграть её следовало навести порядок в государстве. Загвоздка в том, что государства в классическом виде тогда не существовало! Должности покупались и перепродавались, сбор налогов граничил с рэкетом, главными врагами королевства были не Испания с Австрией, а бездарная, но подлая и кичливая внутренняя оппозиция, Фронда. Каждый день эпохи Регентства (малолетства Людовика XIV) начинался с нового вызова и для всякого вызова Мазарини находил симметричный ответ.

Чтобы описать титаническую деятельность кардинала с 1643 по 1661 годы нужно отводить как минимум по тому на каждый. Были блестящие победы, долгосрочные комбинации, тактическе маневры, бои с переменным успехом. Доходило до осады собственной столицы… Завоевания кардиналов-предшественников могли в одночасье обнулиться, настолько всё оказалось запущено.

То, что этого не случилось и Мазарини укрепил центральную вертикаль да так, что она стала абсолютной (отсюда – абсолютизм) свидетельствует не только о его таланте политика, но и об исключительных душевных качествах. Нужно помнить, что статус кардинала держался лишь на монаршей милости, теоретически Мазарини мог быть смещён, когда им заблагорассудится. Вслед за пристрастными мемуаристами, даже серьёзные учёные ещё вчера нет-нет да поддавались искушению свести секрет влияния кардинала к любовной связи с королевой-регентшей Анной. Кроме грязных стишков, распевавшихся фрондёрами, никаких доказательств тому в природе не известно. Историческим же фактом является взаимная привязанность Мазарини, королевы и дофина Людовика. Можно сказать, что абсолютизм родился из абсолютного доверия этих трёх людей друг к другу. Это было редчайшее сочетание материнской любви (со стороны Анны), духовного отцовства (со стороны Мазарини) и преданного ученичества (со стороны Людовика).

Луч из облака

Наверное, оседлать турбулентность общественного развития Мазарини сумел благодаря натуре отчаянного игрока. Однако умение поймать фортуну за хвост сочеталось у него с массой прочих достоинств, которые у обычных игроков не водятся. Внутренняя жизнь Мазарини остаётся закрытой и 300 лет спустя.

Есть, хотя, косвенная информация. Эпоха Мазарини славилась не только распрями да интригами. Это был апофеоз мистического богословия в католицизме. И Ришелье, и, особенно, отец Жозеф являлись не только государственными мужами, но и приверженцами конкретных аскетических доктрин, которые не уводили их от политической деятельности, но, наоборот, заставляли смотреть на неё как на продолжение духовной работы.

Так, современник «серого преосвященства», отца Жозефа, монах-кармелит Леон Сен-Жан делил людей на мистиков и микоберов. Основное свойство последних в том, что те ждут избавления от бед, но не желают ударить ради него палец о палец. В противоположность микоберам мистики – избранные, причём избрать себя должны сами – для самосовершенствования, не для блаженства. Успех благочестивых упражнений зависит от того, кто их совершает. Не нравится – к микоберам, плиз.

Самым ужасным грехом для человеческой природы, учил другой мистик, Бенет из Канфилда, выступают не явные страсти (их легко заметить, а потому отсечь), а непрестанный психологический фон – «отвлечения». Это бессмысленные, хаотические побуждения и ассоциации, назойливо помрачающие сознание, как солнце – пыльная буря. Повседневная мотивация обычных людей проистекает именно из этого броуновского движения, а не из сознательного света Божества, которое оно скрывает. Прежде, чем отдаться каким-либо внешним побуждениям, следует разобраться с внутренним хаосом, иначе самое благое снаружи дело обернётся вредом для души. Как наставлял ещё Фома Аквинский: «Действие должно быть тем, что прибавляется к жизни в молитве, а не тем, что от неё отнимается». Мы можем стать подлинными со-творцами Бога и очень многое поменять в мире, если только не станем изменять своей бессмертной сущности, учил иезуит Луи Лаллеман.

Черпая из сокровищниц иезуитской премудрости, кардиналы французской короны, всё же исповедывали несколько иные принципы. Современник Мазарини, кардинал Пьер де Берюлль подверг иезуитскую систему аскетических упражнений строгой критике и совершил «коперниканскую» революцию в мистическом богословии. Берюлль обратил внимание, что гимнастика индивидуальной воли св. Игнация Лойолы слишком зациклена на человеке. Она, как птолемеевская система космоса, заставляет даже божественную волю (Солнце) вертеться вокруг человеческой воли (Земли). Истинная мистика, писал Берюлль, теоцентрична: Бога следует почитать не думая о собственной выгоде, ради него самого. Его нужно почитать не таким, каким мы его себе представляем, а таким, каков Он в себе. Для внешнего восприятия Бог в себе представляется божественным мраком, облаком неведения. Хотя человеческие усилия необходимы, сами они не способны пробиться сквозь него, и только сам Бог «посылает луч духовного света, пронзающий облако неведения, которым ты от Него отделен».

Главные решения, которые принимал кардинал Джулио Мазарини и которые неуклонно вели к возвышению Франции, очень напоминают этот луч исходящий из божественного облака. Внутренняя дисциплина кардинала безмолвно свидетельствует – ему была открыта тайна политической теологии: мировой прогресс достигается не жертвами, приносимыми в момент кризиса, а повседневными усилиями, совершаемыми безо всякого намека на немедленную отдачу. Приближённость Мазарини к королевской семье диктовалась не только прагматической пользой, но и глубоким мистицизмом Людовика XIV. Будущий «король-солнце» хорошо знал правило: «Человек молитвы достигнет большего за один год, чем другой за всю свою жизнь». Поэтому не спешил перенять у крестного бразды правления, но прилежно учился у до конца его жизни.

Единственный человек, державший бразды правления государства
во время сотрясавшей его бури, чье достойное поведение спасло,
быть может, оное государство от гибели.

Мария Мадлена де Лафайет

Я говорил с самым великим государственным человеком,
которого я когда-либо встречал.

Кардинал де Ришельё о Мазарини

Не умер он, а лишь помолодел,
Наш кардинал, которого весь мир презрел.

Так писали в 1643 году о кардинале Джулио Мазарини (1602—1661) противники политического курса его предшественника кардинала де Ришельё. Ведь перед тем как умереть, Ришельё порекомендовал этого итальянского прелата своему государю Людовику XIII. Но так получилось, что Людовику Справедливому Мазарини было суждено служить меньше года. В декабре 1642 года он наследовал Ришельё в должности главы Государственного совета, а уже 14 мая 1643-го Людовик XIII скончался, оставив трон четырёхлетнему Людовику XIV.
Джулио Мазарини был одним из самых неожиданных, но в то же время ценных «приобретений» для Франции. То, что, вероятно, именно этот итальянец станет главным воспитателем маленького короля Франции, можно было прогнозировать ещё при выборе его в крёстные отцы. По воле Людовика XIII, предчувствовавшего свою скорую кончину, дофин был торжественно крещён в часовне Старого замка Сен-Жермен-ан-Ле 21 апреля 1643 года. Крёстной матерью Людовика Богоданного стала Шарлотта де Монморанси, принцесса де Конде (1593—1650) (именно она была последней любовью Генриха IV), мать Конде Великого.

Кардинал де Ришельё. Работы Филиппа де Шампеня.

Королева Швеции Кристина, одна из просвещённых дочерей своего времени, так описывала Мазарини:

«Это человек осторожный, ловкий, тонкий, желающий, чтобы его считали придворным, и иногда довольно хорошо изображающий царедворца; он умерен во всех своих страстях, вернее, можно сказать, что у него всего одна всеобъемлющая страсть: это его честолюбие. Все другие страсти он подчиняет ей, а любви и ненависти ровно столько, сколько необходимо, чтобы достичь цели, а хочет он одного - править. У него великие проекты, достойные его непомерного честолюбия, изворотливый, ясный, живой ум, обширнейшие знания в области всех дел света, я не знаю никого, кто был бы лучше информирован; он трудолюбив, усидчив и прикладывает все невероятные усилия, чтобы сохранить состояние, и сделает всё возможное, чтобы увеличить его».

Наверняка какие-то из этих качеств разглядел в итальянце и Людовик XIII. Уставший от жизни монарх в последние годы жизни покровительствовал этому римлянину, который уже был протеже Ришельё. Ведь именно король выпросил у Папы для Мазарини кардинальскую шапку.
Отношения Людовика XIV и Мазарини - это тема для отдельного серьёзного исследования. Кардинал повлиял на становление личности этого монарха куда серьёзнее, чем кажется. Даже художественный вкус короля, впоследствии отразившийся на всей культурной жизни Франции и Европы в целом - тоже в определённом смысле результат воспитания Мазарини, результат тесного долголетнего общения этих двух людей. Так, благодаря кардиналу, который жил в Париже как настоящий итальянский меценат времён Древнего Рима и Борджиа (кардинал хотел превратить столицу Франции в новый Рим), король «заразился» любовью к итальянской культуре. Окончательно обосновавшись в столице Франции, Мазарини окружил себя итальянскими вещами: тканями, драгоценностями, духами, статуэтками, «антиками». Он любил итальянских художников и их полотна, актёров, певцов и музыкантов. Именно Мазарини привёз в Париж знаменитую Баронни, певицу, любовницу кардинала Барберини, давнего друга и былого покровителя Мазарини.
Так благодаря итальянскому влиянию юный Людовик XIV пристрастился к гитаре, которая тогда не была инструментом французской знати. Скорее легче представить короля Франции, в руках которого лютня. Именно лютню в своё время предпочитал король-меломан Людовик XIII, впрочем, как и многие его современники. Ведь с XVI века лютня неизменно сопровождала стремления представителей знати доказать свою утончённость и близость тому, что мы называем культурой. Маргарита Наваррская и Диана Французская играли на лютне. За Ла-Маншем - Мария Стюарт, Елизавета Английская и её отец Генрих VIII. На лютне играли в окружении мадам де Рамбуйе, мадемуазель де Скюдери и Марион Делорм. Нинон де Лонкло была весьма искусна в игре на лютне - ей было от кого унаследовать и умение, и любовь к этому инструменту. Её отец был одним из самых знаменитых лютнистов.
Пристрастие Людовика XIII к лютне разделяла и его жена. Но здесь, как это ни странно, Людовик XIV, любящий и чтивший своих родителей, сделал по-своему и предпочёл гитару. Сначала гитара бытовала в Испании, куда её привезли арабы. В XVI веке она проникла в Неаполь, где и стала инструментом простолюдинов. Во Франции гитара появилась с модой на итальянскую комедию, которую как раз и привил французам Мазарини.
Ф. Боссан считает, что гитарой короля «заразил» итальянец Тиберио Фьорелли, актёр-комедиант, игравший Скаромуша. Актёр-итальянец с труппой прибыл в Париж в 40-е годы XVII века. Часто бывал в Лувре, куда обязательно приходил со своей собакой и гитарой. Фьорелли сажал маленького Людовика к себе на колени и подкидывал его. Говорят, что комедиант добился успеха у будущего монарха, когда тому было ещё два года: принц писал на актёра и при этом сильно смеялся.
В 1647 году, когда Людовику было девять лет, он учился игре на лютне, а в 1650-м - принялся за гитару. Специально для этого выписали гитариста, выходца из Кадиса, Бернара Журдана де Ласаля. Позже из Ментуи прибыл крупнейший виртуоз своего времени, Франческо Корбетта. Мазарини всячески способствовал этому увлечению своего воспитанника. Согласно свидетельству фрейлины Анны Австрийской Франсуазы де Моттвиль (1621—1689), король чуть ли не каждый день устраивал концерты для гитары.
То, что Людовик XIV предпочёл любимице-лютне гонимую всеми гитару, в этом можно увидеть и дальнейшее его отношение к искусству. Долгие годы король будет преклоняться перед итальянскими творцами, он даже пригласит в Париж легендарного архитектора Джованни Лоренцо Бернини (1598—1680). Гению итальянского Барокко король хотел доверить строительство нового фасада Лувра, главной резиденции французских королей, однако спустя несколько месяцев передумает, поскольку решит сделать всё по-новому, по-своему. Король всегда умел утвердить свои личные вкусы, даже когда они расходились с общепринятыми канонами. Причём так было не только в искусстве. Мазарини намеренно потакал желанию короля играть на гитаре, но, скорее всего, он даже и не догадывался, как это скажется на характере его воспитанника.
В историографии бытует точка зрения, что Людовик XIV не всегда был доволен воспитателем. Даже известен знаменитый анекдот, когда Людовик, будучи маленьким, назвал кардинала Мазарини «великим турком». Тем самым король-дитя якобы намекал на то, что истинным хозяином положения в королевстве является первый министр, а не он. Однако это скорее распространённый миф, нежели правда, поскольку впоследствии Людовик XIV сам писал о своей любви и признательности к Мазарини.

Кардинал Мазарини.

Кардинал был скорее строг к своему воспитаннику, нежели снисходителен. Причём это было как в период регентства, так и после объявления Людовика XIV совершеннолетним (1651). Согласно свидетельствам современников (а им, как известно, не всегда стоит доверять), случалось и такое, что кардинал распекал Людовика как школьника, говоря, что если он, король, не может грамотно оказывать милости своим приближённым, то пусть передоверит эти функции ему. Чтобы приучить Людовика к экономии Мазарини ограничивал карманные расходы короля, иногда доходя до скаредности. Камердинер короля Лапорт описывал в «Мемуарах» случаи изъятия уже выданных королю денег. В воспоминаниях Лапорта есть и другие примеры тирании Мазарини по отношению к своему крестнику (обращаясь к данному источнику, стоит помнить, что Лапорт не любил Мазарини, отсюда и столь предвзятое отношение к нему). Согласно Лапорту, король был вынужден спать довольно продолжительное время на одних и тех же простынях, которые в итоге рвались и приходили в негодность. А если король желал куда-нибудь выехать, случалось и такое, что ему не находилось кареты. Одевался маленький Людовик всегда скромно, без богатой отделки. Сорочки он менял столь же редко, как и постельное бельё. В детстве это чувство нелюбви к кардиналу Людовик переносил и на его домочадцев - многочисленных племянников, которых Мазарини поселил подле себя. Причём король не скрывал этой неприязни, которая длилась, правда, недолго. Да и своего строгого воспитателя Людовик со временем научится любить и уважать.
С годами Людовик XIV ценил Мазарини всё больше. О сердечной привязанности короля-подростка к своему крёстному и наставнику писали мадам де Мотвиль, венецианский посол и сам монарх. В 1652 году, когда Мазарини отправился в своё второе изгнание, Людовик плакал, несмотря на то, что эта отставка была временной. И об этом король прекрасно знал. Во время своей тяжёлой болезни в 1658 году, находясь на пороге смерти, король сказал кардиналу: «Вы человек решительный и мой лучший друг. Предупредите меня, когда настанет конец: королева не решится это сделать».
Помимо всего прочего кардинал потакал юношеским амбициям венценосного подростка и, несмотря на страхи Анны Австрийской, регулярно увозил Людовика, который любил обстановку военного лагеря, битвы, пробеги верхом и запах пороха. Зачастую приходилось удерживать юного монарха, чтобы он не кинулся в сражение.
Кстати, привязанность Мазарини к своему питомцу и забота о нём проявилась даже после смерти министра. Примером тому могут послужить 15 миллионов ливров, переданных Людовику XIV интендантом кардинала Жаном-Батистом Кольбером, якобы по собственной инициативе. Тем самым Мазарини в одночасье сделал своего государя, который только начинал править, самым богатым монархом Европы. Поскольку, как заметил Ж. Бордонов, никакой другой король в Европе не располагал такой суммой.
На следующий день после смерти кардинала Мазарини (9 марта 1661 года), первым, кого король обнаружил в своей приёмной, когда приехал в Лувр, был человек средних лет с хмурым лицом. Жан-Батист Кольбер уже два часа ожидал короля.
- Что вам угодно? - спросил Людовик.
- Ваше величество! - поклонился Кольбер. - Долгие годы я верно служил Мазарини и теперь готов так же верно и бескорыстно служить вам.
- Бескорыстно? - удивился монарх. - По-моему, в Лувре другие нравы!
- Бескорыстно! - повторил Кольбер. - И я сейчас докажу вам это. Мне известно, что кардинал зарыл в разных местах до 15 миллионов наличных денег, и так как он их не показал в своем завещании, то я думаю, что намерение кардинала было предоставить их казне, сундуки которой, насколько я знаю, совершенно пусты.
Король с изумлением посмотрел на Кольбера:
- Уверены ли вы в том, что говорите?
- Я могу представить доказательства, - сказал Кольбер.
Ни в чём так сильно не нуждался Людовик в первые дни своего единоличного правления, как в деньгах. Это ставило его в зависимость от сюринтенданта финансов Франции Никола Фуке, который - и это прекрасно понимал король - хотел приручить его с помощью подачек.

Кольбер в 1655 году. Работы Филиппа де Шампеня.

Передав деньги, Кольбер проявил верность своему новому господину, ведь он имел возможность присвоить их и никто бы его в этом не упрекнул. Деньги на самом деле нигде не значились. Однако наивно полагать, что такой прекрасный счетовод и хозяйственник, как Мазарини, забыл о столь серьёзной сумме. Скорее всего, он намеренно не включил эти деньги в завещание, велев своему интенданту передать их королю. Что тот и сделал. Кому как не Мазарини было знать о пустых сундуках казны королевства. И почему бы ему перед смертью ещё раз не проявить заботу о своём государе и крестнике. Что он и сделал.
Остаётся ещё один серьёзный вопрос: пожалуй, самый деликатный, но не мешающий ему иметь решающее значение в истории человечества, как пишет П. Губер. На протяжении 300 лет мы спрашиваем себя: были или нет королева и кардинал любовниками в современном понимании этого слова?
Простолюдины, особенно городская чернь, читавшая или слушавшая самые похотливые мазаринады (а в годы Фронды их насчитывалось примерно 5200), были в этом уверены. Придерживались этой версии и некоторые представители высшей знати. Например, Ларошфуко писал, что чем больше «возрастало могущество» Мазарини «в покоях королевы, тем ненавистнее становилось оно во всём королевстве». Но стоит ли верить человеку, который на протяжении всего правления кардинала стоял по другую сторону баррикад, да и сам был практически официальным любовником герцогини де Лонгвиль.
Согласно Губеру, не существует ни одного доказательства их любовной связи. Более того, как подчёркивает историк, ничего не известно и о «сексуальной ориентации» Джулио Мазарини, которому приписывают так много пороков, что его образ оброс самыми нелепыми вымыслами. Известно лишь то, что эти две великие личности питали друг к другу абсолютное доверие и симпатию. Об этом можно судить из их переписки, в которой видны следы симпатии и даже страсти.
Можно предположить, что если бы они были любовниками, то, возможно, имело место и тайное венчание, ведь королева, дочь Его Католического Величества была очень набожной. Однако Ж.К. Птифис справедливо подмечает, что и такой вариант маловероятен. Мазарини, бывший крёстным отцом Людовика XIV, по закону Церкви не имел права жениться - даже тайно - на матери своего крестника. Что до остального, то в конце своей жизни Мазарини намеревался принять духовный сан, чтобы побороться за тиару и престол Святого Петра, - на что он не смог бы претендовать, будучи в браке (пускай и тайном).

Ришелье придавил беспокойных вельмож, разнуздавшихся в малолетство Людовика XIII, отнял силу и у протестантов, которые также служили орудием для честолюбия вельмож. Сильный духом министр действовал за слабого короля в интересах королевской власти, поддержал и укрепил ее. Ришелье держал в руках и парижский парламент, стоявший во главе могущественного чиновничества и которому, по старому обычаю, предлагались все законы и распоряжения для занесения их в реестр. Парламент присвоил себе право отказываться вносить в реестр законы, которые почему-нибудь казались ему неудобными. Только тогда, когда король-сам являлся в заседание парламента и приказывал внести закон в реестр, парламент не смел ослушиваться. Ришелье учреждением чрезвычайных судов сузил круг парламентской деятельности; учреждением интендантов (областных управителей), зависевших от министров, сосредоточил власть в руках королевских, ослабив областную самостоятельность. Ришелье обратил внимание и на литературное движение, которого не хотел оставить без руководства: он основал из 40 членов Французскую академию, которой обязанность состояла в наблюдении за чистотою вкуса и языка. Наконец, при нем основана была еженедельная газета (Gazette de France). Вместе с тем Ришелье придал блеск своему правлению внешнею деятельностию: своею искусною политикою он нанес страшный удар Габсбургскому дому во времена Тридцатилетней войны, довершил раздробление, следовательно, слабость Германии, дал возможность Франции подчинить эту страну своему влиянию, поднял французское влияние и в Италии.

Таким образом, благодаря Ришелье Франция достигла заветной цели своих стремлений, стала первенствующею державою в Европе; со всех сторон она была окружена слабыми соседями: Испания все более и более предавалась тяжелому сну; раздробленная Италия и Германия не имели сил противиться французскому влиянию; Голландия имела слишком ничтожные сухопутные средства; Австрия была слаба своим пестрым составом и не могла скоро оправиться после Тридцатилетней войны; Англия вступала в долгий период внутренних смут. Во внешней деятельности своей Ришелье имел сначала главного сотрудника в ловком монахе, патере Иосифе, а потом – в итальянце Мазарини.

В конце 1642 года умер знаменитый кардинал – предмет удивления, страха и ненависти для короля и народа. В мае 1643 года умер и король Людовик XIII, человек без больших пороков и без добродетелей, совершенно заслоненный для современников и потомства колоссальною фигурою Ришелье. Сын покойного короля, Людовик XIV, был малолетен, и Франции опять приходилось испытать регентство с неизбежными смутами. Правительницею была провозглашена мать малолетнего короля, Анна Австрийская, сестра испанского короля Филиппа IV.

На сорок втором году Анна была еще хороша собою; к приятной наружности присоединялось чрезвычайно приличное и привлекательное обращение; сочувствие к королеве усиливалось еще печальною судьбою ее при жизни не любимого ею и не любившего ее мужа. Анна была женщина религиозная, страстная, стойкая в своих привязанностях, не разбиравшая иногда средств для достижения цели по отсутствию хорошей нравственной школы при католических дворах, властолюбивая и вместе с тем ленивая, следовательно, нуждавшаяся в человеке, на которого могла бы сложить бремя власти. Ловкий Мазарини овладел привязанностию Анны, и эта привязанность не остывала с летами, но усиливалась. Таким образом для Мазарини очищено было место Ришелье. Новый правитель Франции [обладал] большими дипломатическими способностями, во внешней политике взгляд его отличался большою ясностию, он не был мастером во внутренней и не умел загладить недостатка своего иностранного происхождения глубоким изучением Франции; он был ловок, хитер, увертлив, способен, если выгонят в одни ворота, проложить себе дорогу в другие, но не имел нисколько всесокрушающей силы своего предшественника, а если в конце остался победителем, то не сломил препятствий, а обежал их, пользуясь слабостию врагов, которые не имели ясно осознанной цели для борьбы.

Портрет Анны Австрийской, королевы Франции. Художник П. Рубенс, 1620-е

Когда отнялась сильная рука Ришелье, то сжатое при нем снова пришло в движение. Вельможи опять выступили с своими претензиями, но в чем состояли эти претензии? В том, чтоб играть видную, блестящую роль, красоваться, пользоваться настоящим днем, не думая о завтрашнем, руководясь личною враждою, личными привязанностями, не имея никаких общих целей и планов для основного изменения своего положения, для определения своих отношений к королевской власти; поднимался парламент, поднялось парижское народонаселение; в этом движении слышались отрывочно какие-то новые слова, новые желания и требования, но все это высказывалось бессознательно, бессвязно; представления из мира древнего, классического смешивались с представлениями, взятыми из событий, происходивших в соседней Англии; своего, выросшего на своей почве и потому крепкого, ничего не было, и из всего этого вышла одна суматоха, вышла детская игра, так называемая Фронда, которым словом и характеризуется смутное время в малолетство Людовика XIV.

Мазарини не чувствовал в себе способности держать всех в руках, подобно Ришелье, и потому кроме королевы искал подпоры в членах королевского дома, или в принцах крови, как называли их во Франции. Первым принцем крови был родной дядя короля, Гастон Орлеанский, человек ничтожный, заслуживший презрение поступками своими при Ришелье, но по своему положению могший быть опасным для правительства орудием в чужих руках. Гастона купили обещаниями провинции в управление. Еще легче было купить второго принца – Конде, у которого корыстолюбие было господствующею страстью. Но у Конде был сын, Людовик Бурбон, герцог Анжуйский, молодой человек, с которым правительство должно было больше всего считаться по его блестящим военным дарованиям.

Положение правительства было опасно: у него не было Ришелье, тогда как недовольное вельможество и парламент могли собраться около герцога Энгиенского, героя, какого Ришелье не имел никогда против себя; можно было опасаться, что сын Конде начнет играть роль Гизов, но разница состояла в том, что способности герцога Энгиенского были односторонни: на войне это был первоклассный полководец, во всем другом – посредственность. Так как у французов в это время продолжалась война с испанцами, то умирающий Людовик XIII поручил начальство над Фландрскою армиею герцогу Энгиенскому, который, как мы видели, начал свое военное поприще блистательною победою при Рокруа (май 1643 года); победителю было только 22 года.

За принцами крови стояла толпа вельмож, которые подняли головы после Ришелье и с которыми также надобно было считаться правительству. Мазарини, не имея силы сокрушать, естественно, был склонен подкупать, и возвратилось время правления Марии Медичи: все стали просить, и никому не было отказа; когда в казне не осталось денег, начали раздавать привилегии, монополии; одной даме дали право собирать пошлины с обеден, служившихся в Париже. Сначала все были довольны, только и слышалось при дворе: « Королева так добра!» Но когда просить и получать стало уже труднее и когда в то же время заметили, что дают не по одной доброте, а по болезни и слабости, то начали презрительно обращаться с человеком боязливым и слабым – с Мазарини; начали показывать итальянцу, что он лишний во дворце, должен уступить место и влияние другим, познатнее его, и когда увидели, что королева упрямится, хочет непременно удержать при себе Мазарини, то и она перестала быть «такою доброю».

Самый видный между вельможами был герцог Бофор, побочный внук Генриха IV, красивый, но дерзкий и пустой человек. Скоро он нашел случай достойно выступить на поприще. Две дамы, соперницы по красоте, перессорились между собою; королева взяла сторону обиженной и удалила обидчицу в деревню. Бофор, который волочился за обидчицею, пришел в ярость и составил заговор убить кардинала Мазарини; шпионы известили первого министра об опасности; Бофор был заключен в крепость, родные и друзья его должны были оставить Францию.

Казалось, дело кончилось благополучно. Правительство действовало решительно, показало свою силу. Но опасность более страшная начала грозить ему с другой стороны: то было финансовое расстройство. Благодаря войнам и внутренней широкой деятельности Ришелье финансы и при нем находились далеко не в удовлетворительном положении. Доходы отдавались на откуп за несколько лет вперед, а Анна Австрийская при вступлении своем в управление в 1643 году нашла, что доходы издержаны за три года вперед. Расточительность правительницы увеличила расходы: в 1632 году они простирались до 99 миллионов, в 1643 году зашли за 124 миллиона, а между тем войску платили хуже, чем при Ришелье. Из 124 миллионов 68 шли мимо контроля, потому что помещались в секретные расходы. Виновником зла считали Мазарини: он был покровителем генерал-контролера Емери, пользовавшегося очень незавидною репутациею. Крестьяне, обремененные налогами, начали волноваться. Заводчиков мятежа хватали и вешали, но это не избавляло правительство от финансовых затруднений. Оно увеличило пошлины на вино, учредило и продало 200 новых должностей, заняло 12 миллионов за 25 процентов, наконец, выкопало старинное предписание, запрещавшее строить дома в парижских предместьях: владельцы уже построенных домов должны были или сносить их, или отплачиваться деньгами. Домовладельцы обратились к парламенту, и парламент заступился за них. Правительство завело переговоры с парламентом и уступило: взяло один миллион вместо ожидаемых семи или осьми. Но, уступивши парламенту и парижанам, правительство усилило подати с сельского народонаселения.

Тягость народная, с одной стороны, стала причиною неудовольствия людей честных, а с другой – люди и целые корпорации, желавшие выдаться вперед, в тягости народной нашли лучший предлог для сопротивления правительству. В 1647 году подати достигли небывалой цифры. В начале 1648 года в Париже по ночам слышались выстрелы: горожане, раздраженные новым налогом, пробовали ружья; чиновники, которым не выплачивалось жалованье, обратились к парламенту, который заступился за них и постановил, чтоб все судебные и финансовые палаты соединились для защиты общего дела. Государственный совет кассировал это постановление, и членам парламента велено было явиться во дворец. Они пошли туда пешком, по дороге громадная толпа окружала их, и тысячи голосов умоляли их соединить свое дело с делом бедного, так страшно угнетенного народа. Угрозы, которыми королева встретила членов парламента, не произвели на них никакого действия: члены соединенных палат продолжали совещаться вместе и говорить зажигательные речи, в которых слышалось что-то «древнеримское», по свидетельству современников.

Двор испугался и посредством герцога Орлеанского вошел в сношения с парламентом, но это усилило только его смелость; раздались крики: «Дело идет не об нашем интересе, но об интересе общем: надобно хлопотать об облегчении народа, надобно уничтожить беспорядки в государстве!» Все злоупотребления были перебраны, ни дела, ни лица не были пощажены, толковали о средствах начать наступательное

Королева была склонна к энергическим мерам против этих «канальев», как она называла членов парламента и других палат, не могла выносить мысли, чтоб эти люди ограничивали королевскую власть; но Мазарини боялся сил соединенной магистратуры. Само правительство посредством продажи мест и наследственности их создало это опасное для себя войско, сделавши судебные должности и управление финансами собственностию известного числа фамилий: теперь в целой Франции число этих фамилий простиралось до 50 000, которые имели самое важное значение в городах, заправляли остальным их народонаселением. Ришелье чувствовал опасность и хотел умерить одну силу другою, поднявши в городах класс торговых и промышленных людей против наследственного чиновничества, но среди войн ему не достало досуга привести в исполнение свои планы, и теперь его преемник должен был иметь дело с опасным сословием, которое поддерживалось множеством недовольных, ждавших зачина движения, чтоб броситься в него с «французским бешенством» – furia francese.

Двор уступил по настоянию Мазарини, согласился уменьшить налоги, отозвать королевских интендантов из провинций, управление финансами было взято у Емери; но, как обыкновенно бывает в подобных случаях, уступки с одной стороны вели к усилению требований с другой, тем более что сторона победившая, естественно, должна была желать обеспечения для достигнутых ею результатов, должна была желать, чтоб то, против чего она восстала, не повторялось более, а этого обеспечения не было. Пылкая королева, с большою горечью в сердце согласившаяся на уступки, теперь, видя, что уступки не помогают, упрекала Мазарини в трусости и требовала решительных мер против бунтовщиков. Положено было арестовать несколько советников парламента, и в том числе старика Брусселя, пользовавшегося особенною популярностью в Париже. В городе вспыхнуло сильное волнение, когда узнали, что «защитник народа» схвачен правительством.

В это время выступает на сцену человек, который давно уже ждал случая начать тревожную деятельность главы партии в смутах народных, деятельность, вполне соответствующую его характеру: то был Павел Гонди, викарий парижского архиепископа, известный в истории под именем кардинала Реца, оставивший знаменитые во французской литературе записки о своем времени и о своей деятельности. Когда народное восстание за Брусселя становилось все сильнее и сильнее, Гонди является к королеве и начертывает страшную картину возмущения. Анна, заподозрив викария в умышленном преувеличении, рассердилась. «Вам бы хотелось, чтоб я возвратила свободу Брусселю, – закричала она с угрожающим жестом, – да я скорее задушу его собственными руками, и всех тех, кто!!.» Мазарини поспешил остановить ее и успокоить, министр упросил Гонди пойти к народу и обещать освобождение Брусселя, если только положить оружие. С большим трудом викарию удалось исполнить это поручение. Когда он возвратился во дворец и объявил, что Париж покорен в надежде на исполнение обещания, то королева отвечала ему с насмешкою: «Ступайте, отдохните после такой работы!» У ней было другое на уме, а не освобождение Брусселя.

На другой день на рассвете войска правительства расположились около Пале-Рояля, где жил тогда король с матерью. Но это не испугало, а только раздразнило народ: в минуты улицы наполнились вооруженными толпами, в минуты по ним протянулись цепи и поднялись баррикады. Королева уступила. Бруссель возвратился и с неслыханным торжеством вступил в парламент, сам удивляясь, за что ему такая честь. Баррикады и вооруженные толпы исчезли.

Бруссель был знаменит в народе как ненавистник налогов, а налоги не уменьшались; [началось] новое волнение, теперь уже против парламента: зачем медлит облегчением народа. Парламент уступил мятежу, королева должна была уступить представлениям парламента; со слезами на глазах она подписала декрет, который называла «умерщвлением королевской власти». Налоги были значительно сбавлены, на четыре года король отказался от права налагать новые подати, учреждать новые должности; определено, что впредь каждый может быть наказан только по законным формам, и ни один чиновник не может быть потревожен в

Одержали победу, вытребовали уступки. Но надолго ли? Не воспользуется ли двор первым случаем, чтоб «возвратить умерщвленную королевскую власть»? Оскорбили двор, ждали мщения и тревожились. При дворе всем заправляет итальянец Мазарини, человек, на которого ни в чем нельзя положиться, человек, который «не уважает никакой добродетели и не ненавидит никакого порока». Значение Мазарини упало совершенно, потому что он оказался слаб, уступчив, на него сыпались насмешки, на нем безнаказанно вымещали все, что имели против власти. Сам по себе Мазарини подняться не мог, он должен был искать силу, на которую можно было бы опереться; эту силу представлял молодой герой, герцог Энгиенский, принявший теперь по смерти отца титул принца Конде. Конде надавали богатых владений, и он обещал поддержать двор.

В начале 1649 года королева со всем двором внезапно выехала из Парижа в Сен-Жермен, и скоро в Париже узнали, что около него собирается войско, которое прервет все сообщения столицы, если парижане не подчинятся вполне королевской власти. Страшное ожесточение овладело Парижем при этом известии, и парламент объявил кардинала Мазарини ведомым заводчиком смуты, врагом короля и государства и предписал ему немедленно оставить двор и Францию. Город стал приготовляться к защите, начали собирать деньги и жалованье ратным людям. Ратные люди явились, как скоро было жалованье; явились и генералы из недовольных вельмож: герцог Эльбёф, принц Конти (младший брат Конде) с зятем своим (мужем сестры), герцогом Лонгвилем, которого жена принимала деятельное участие в движении, герцог Бульон, маршал Ла-Мотт-Гуданкур, герцог Бофор предложили свои шпаги на службу «парламенту и публике», после перешел на сторону Фронды и брат герцога Бульонского, знаменитый маршал Тюренн.

Конти был провозглашен генералиссимусом с зависимостью от парламента. Парламент распоряжался деятельно, укреплял предместья, запретил под смертною казнью удаляться из столицы. Города Прованса и Нормандии стали за парижан. Вместе с тем началась война памфлетами и стихами, но в этих произведениях заметна большая разница с подобными же произведениями эпохи религиозной борьбы (лиги); тогда религиозное одушевление, с одной стороны, опасность от гибельной усобицы и вмешательства иностранцев – с другой, вообще сильно разгоревшиеся страсти высказались и в литературных произведениях серьезных и страстных; но памфлеты и песенки Фронды своею легкостью соответствуют характеру движения, не имевшего серьезного политического исхода: в этих произведениях (мазаринадах) чаще говорится об итальянском произношении Мазарини, чем о народных бедствиях.

Но война велась не одними перьями: между парламентскими и королевскими войсками происходили частые стычки в окрестностях Парижа; многочисленность парламентского войска перевешивалась тем, что на стороне королевской был великий Конде, с которым генералы Фронды не решались вступать в серьезное дело. Но они решились вступить в сношения с заклятыми врагами Франции, испанцами, и заключить с ними тайный договор, по которому испанские войска должны были вступить в пределы Франции. Парламент с отвращением смотрел на это дело и желал как можно скорее примириться с двором, тем более что известие о казни английского короля Карла I произвело самое неблагоприятное впечатление на континенте, и представители среднего сословия во Франции боялись вести дело, которое уподобляло их английским цареубийцам, В марте 1649 года в Рюеле последовало примирение между парламентом и двором, который признал действительными все меры, принятые в 1648 году. Фрондеры в парламенте, фрондеры-генералы и фрондеры из других слоев общества были очень недовольны тем, что депутаты парламента поспешили примирением; но первый президент парламента, Матвей Молэ (Большая Борода, как его обыкновенно звали в народе), неустрашимо выдержал бурю, не смущаясь никакими криками и угрозами; между криками слышалось слово «республика».

Республика оставалась на словах, но и Рюельское примирение не могло быть продолжительно. У королевской власти были отняты прежние ее средства относительно наполнения казны и не были заменены новыми; деятели Фронды остались нетронутыми и не были удовольствованы, поэтому не думали успокаиваться, а между тем испанцы, пользуясь смутою, приняли успешное наступательное движение. Войско, выставленное против них Мазарини на последние деньги, не могло сделать ничего важного, потому что Конде отказался им предводительствовать; после Рюельского мира он подпал влиянию своей сестры, герцогини Лонгвиль, которая незаметно приучала его отзываться о Мазарини с таким же презрением, как и фрондеры. Кардиналу наскучила зависимость от такого тяжелого человека, как Конде, и он сблизился с враждебными последнему герцогами Вандомами, выдавши племянницу за одного из них (герцога Меркера). Конде, упрекая Мазарини в неблагодарности, удалился от двора.

Людовик Конде Великий. Портрет работы Д. Тенирса-младшего, 1653

Франция находилась в самом печальном положении в 1649 году. Прежнее самодержавное правительство было подорвано, а новый порядок вещей установлен не был; анархия сменила прежнее фискальное тиранство; за 20 верст от Парижа не платилось более никаких податей и пошлин, сборщики не смели показываться в деревнях; правительство, доведенное до последней крайности, не могло ни выплачивать жалованье войску, ни содержать двор, так что пажей разослали по родным, не имея чем кормить их; провинции волновались, требуя прежних прав, прежней независимости. В Париже публично только и говорили, что о республике и свободе, ссылаясь на пример Англии, говорили, что монархия слишком устарела и пора с нею покончить. Памфлеты вышли из всяких пределов приличия.

Между тем Конде торговался с Мазарини: он требовал для зятя своего, герцога Лонгвиля, губернаторства в Пон-де-Ларш – места чрезвычайно важного в стратегическом отношении. Мазарини счел крайним неблагоразумием отдать такое место в руки фрондеру и лично отказал Конде. Тот вышел из себя, сделал такой жест рукою, как будто хотел задеть кардинала по носу, и удалился, закричавши ему: «Прощай, Марс! » Фрондеры пришли в восторг при вести об этом разрыве и спешили предложить свои услуги Конде; Мазарини был почти всеми оставлен, потому что никто не считал возможным, чтоб кардинал восторжествовал в борьбе с Конде. Мазарини испугался и помирился с принцем на тяжких условиях, обязался не предпринимать ничего важного, не раздавать никаких значительных мест и не удалять никого от двора, не женить своего племянника и не выдавать замуж племянниц без согласия Конде.

Здесь высказался вполне характер Конде, он не был способен находиться во главе партии, еще меньше – во главе управления; это был совершенный образец старинного дворянина, который был способен только воевать и всякое другое занятие считал ниже себя, для всякого другого занятия годились такие мелкие люди, как Мазарини с товарищами: пусть их работают, но чтоб не могли поднимать нос и делать что-нибудь без его согласия. Взгляд Конде на Мазарини, этого человека, не умеющего владеть оружием и осмеливавшегося противоречить ему, принцу и герою, вполне выразился в презрительном восклицании: «Прощай, Марс!» Желая не управлять, а господствовать, желая, чтоб все безусловно подчинялось его прихотям, Конде явился для всех невыносимым деспотом, как для врагов, так и для друзей. Один из самых пустых людей при дворе, маркиз Жарзе, вздумал волочиться за королевою, и Конде решился содействовать успеху маркиза; и когда королева прогнала Жарзе, то Конде поднял шум и заставил королеву простить Жарзе и допустить его снова во дворец.

Королева и Мазарини до времени затаили свои чувства к тирану; но фрондеры не хотели дожидаться и подняли волнение на улицах. Мазарини уверял, что движение направлено против Конде; тот для поверки отправил свою карету и людей, раздались выстрелы, и один из лакеев принца был ранен. Раздраженный Конде подал жалобу в парламент. Тогда вожди Фронды, преследуемые за покушение на жизнь принца, решились сблизиться с двором против общего врага. Гонди, переодетый, ночью явился во дворец для переговоров с королевою и Мазарини, и дело было улажено: викарий поручился, что Париж не тронется, если правительство арестует Конде, Конти и Лонгвиля. И действительно, когда в Париже разнеслась весть, что эти три человека схвачены во дворце и отведены в крепость (Венсенн), то улицы были иллюминованы: город праздновал заточение своего героя как великую победу; в парламенте не было речи о том, что захваченные принцы должны быть судимы по законам. Гонди и Бофор объявили, что они совершенно примирились с двором, и в народе говорили: «Значит, не нужно более ненавидеть кардинала, если он перестал быть Мазарином» (1650).

Но поднялась новая Фронда. За Конде вооружились герцог Бульон, маршал Тюренн и другие друзья принца; энергическая красавица герцогиня Лонгвиль, сестра Конде, была душою движения. Не одна, впрочем, герцогиня Лонгвиль внесла свое имя в летопись Фронды: многие другие знатные дамы стали знамениты своими похождениями, сильным участием в Интригах и волнениях эпохи; характер движения согласовался как нельзя больше с женским характером, взятым не с почтенной его стороны; и мужчины Фронды действовали большею частию как ветреные женщины. Измена казалась делом позволительным; знаменитый Тюренн вместе с герцогинею Лонгвиль заключили договор с испанцами: обязались взаимно не входить в сношение с французским правительством без освобождения принцев и без заключения выгодного для Испании мира. Тюренн соединил свое войско с войсками испанскими, забирал города и намеревался ударить на Венсенн, чтоб освободить Конде. Гонди потребовал у Мазарини, чтоб тот выхлопотал ему кардинальство; Мазарини отказал, тогда Гонди соединился с партиею Конде, увлекая за собою и бесхарактерного герцога Орлеанского.

Победа войск правительства над Тюренном не спасла Мазарини от беды, когда против него соединились теперь старая и новая Фронды. В парламенте опять заговорили против правительства, раздались голоса, что «монархия ниже законов». Парламент огромным большинством решил просить короля и правительницу об освобождении знаменитых заключенных; первый президент парламента, Молэ, говорил пред королевою необыкновенно смело, назвал политику Мазарини несчастною и сильно порицал арест Конде. Двенадцатилетний король обнаружил в себе при этом случае будущего Людовика XIV: он сказал матери, что если бы он не боялся навлечь на себя ее неудовольствие, то заставил бы замолчать первого президента и выгнал бы его (начало 1651 года).

Правительство объявило, что соглашается на освобождение принцев, если Тюренн перестанет вести войну. Но уже было поздно: герцог Орлеанский вошел в соглашение с партиею Конде, и положено было изгнать Мазарини; почти весь двор покинул дворец, чтоб предложить свои услуги герцогу; огромное число дворян последовало примеру двора; наконец, и духовенство объявило себя в пользу Конде. Мазарини счел нужным для себя выехать из Парижа в Сен-Жермен; но парламент, благодаря короля и правительницу за удаление кардинала от двора, просил, чтоб Мазарини был удален за пределы Франции и чтоб вперед ни один иностранец не имел доступа в королевский совет. Анна Австрийская принуждена была согласиться на эту меру; принцы были освобождены. Мазарини выехал за границу, но поселился недалеко от Франции, в городе Брюле, близ Кёльна, дожидаясь своего времени, зная, что во французских волнениях нет ничего серьезного, что все дело в личных отношениях, которые ежедневно запутываются. Он был робок, трепетал при виде приближающейся беды, но был тверд и стоек в самой беде.

Не успел Мазарини выехать за границу, как уже люди, его изгнавшие, начали ссориться. Вместе с исключением всех иностранцев из королевского совета парламент потребовал исключения кардиналов; духовенство подало королю жалобу на обиду, сделанную Церкви; герцог Орлеанский стал на стороне духовенства, имел в виду кардинальство Гон-ди. В то же самое время парламент поссорился с дворянством, которое, жалуясь на поспешное ограничение древних прав и вольностей дворянских, жалуясь, что люди меча должны подчиняться людям пера, людям низшего происхождения, требовало созвания генеральных чинов, чтоб прекратить злоупотребления министров и захват власти, какой позволяли себе парламенты. Герцог Орлеанский и Конде не знали, что делать между двух огней, между дворянством и парламентом; положение последнего стало тем опаснее, что дворянство соединилось против него с духовенством. Между тем Конде перессорил новую Фронду с старой и в старой Фронде перессорил двух ее вождей – Гонди и Бофора. Тогда Гонди перешел на сторону королевы, которая обвинила Конде в сношениях с Испаниею. Дело было передано на суд парламента, в залах которого едва не произошло битвы между партиею Конде и партиею Гонди. Конде выехал из Парижа и явно перешел на сторону Испании. Тогда Мазарини увидел, что его время пришло, и явился во Францию в конце 1651 года с войском, собранным им в Германии и Бельгии; герцог Бульон и маршал Тюренн были теперь на его стороне; тщетно парламент выдал против кардинала яростную прокламацию: она не повела ни к чему, тем более что тринадцатилетний король был провозглашен совершеннолетним, и это стесняло парламент в его действиях.

Людовик XIV выезжал на встречу к Мазарини и вместе с ним поселился в Сен-Жермене, а Конде возвратился в Париж, где оставался также и герцог Орлеанский. Но эти принцы недолго могли рассчитывать на парижан: вожди партий высказали ясно своекорыстность своих стремлений, об общем благе, об облегчении народа не было более речи, нерешительное положение всего более тяготило жителей Парижа, которые все сильнее и сильнее высказывали свое неудовольствие на неспособность парламента, который не умел ни возвратить короля, ни прогнать Мазарини; в мае 1652 года в народе раздавались крики: «Мир или война! Мы не хотим более так мучиться!»; кричали в одно время и против Мазарини, и против парламента, и против принцев. Самому Кон-де пришлось услыхать такие крики, которые заставляли его изменяться в лице. Хуже досталось членам парламента в июне: народ напал на них с кулаками, палками и ружьями, и много было ранено или избито. После этой грубой народной расправы политическая роль парламента кончилась, он уже не собирался более. Двор хотел воспользоваться этою смутою для нанесения решительного удара, и в июле под Парижем произошло кровопролитное сражение между войсками королевскими, которыми предводительствовал Тюренн, и между войсками Фронды, которыми начальствовал Конде. Последний бился с обычным своим искусством и мужеством, был всюду, где грозила большая опасность. «Я видел не одного Конде, но больше двенадцати», – говорил Тюренн, умевший отдавать должное сопернику.

Несмотря, однако, на все искусство и мужество, победа осталась не за Конде, и только возможность укрыться в стенах Парижа спасла остатки его войска от окончательного истребления. За этою кровавою битвою последовала резня во внутренности Парижа: более тридцати лучших горожан были убиты в ратуше исступленною чернью, напущенною сторонниками принцев; ужас, произведенный этим событием, отдал Париж совершенно во власть принцев, и герцог Орлеанский был провозглашен наместником королевства. Но резня в парижской ратуше произвела сильное негодование в провинциальных городах; дурное поведение вельмож, ссорившихся и дравшихся друг с другом из-за самых вздорных предлогов, лишало их всякого уважения; скоро и парижская чернь должна была опомниться вследствие прекращения торговли и дороговизны всего; большинство народонаселения с радостью готово было прекратить Фронду, эту опасную игру, обходившуюся так дорого; рады были подчиниться безусловно королю, но тяжело было подчиниться Мазарини, которого так долго и безнаказанно оскорбляли; это одно удерживало многих на стороне принцев. Двор поспешил отнять и этот последний предлог к продолжению Фронды: в августе 1652 года Мазарини снова выехал за границу, король объявил всепрощение, и Конде должен был оставить Париж: он поступил в испанскую службу и назначен был генералиссимусом всех войск испанских. Новый генералиссимус начал было забирать французские города по северной границе, но против него выступил Тюренн, а на помощь Тюренну явился кардинал Мазарини в челе 4000 человек, набранных им за границею во французскую службу.

Тюренн начал отбирать города, захваченные Конде, а между тем в Париже власть королевская утверждалась все больше и больше, не встречая препятствий среди народонаселения, истомленного Фрондою. Гонди, теперь кардинал Рец, видя, на чьей стороне сила, вошел в сношение с двором, но по-прежнему стал продавать свои услуги, торговаться насчет вознаграждения всем своим друзьям, участвовавшим в Фронде, двор не соглашался, и Рец по старой привычке стал пересылаться с Конде, явным изменником. Тогда в декабре 1652 года Рец был схвачен и заперт в Венсенском замке. Напрасно преданное ему духовенство пыталось поднять народ: народ не двигался; напрасно университет, епископы, папский нунций вступились пред королем за Реца: Рец оставался в крепости; после он имел случай убежать в Рим. Так кончилось поприще одного из главных героев Фронды, человека, пронесшегося блестящим метеором, занявшего сильно внимание толпы, но рассыпавшегося бесследно, потому что не имел государственных идей, не имел ясно определенной цели, потому что движение было для него целью, а не средством к установлению какого-нибудь прочного порядка вещей.

Равнодушие народа к судьбе Реца показало двору, что теперь можно на все решиться: в начале 1653 года Мазарини с торжеством въехал в Париж; вечером в честь его сожжен был фейерверк, и через несколько времени город Париж дал ему обед в той самой ратуше, где так недавно происходила резня. Фронда прошла бесследно, оставив Францию в более печальном состоянии, чем то, от которого она, по-видимому, хотела ее избавить. Бесплодность движения, обманутые надежды, естественно, примиряли многих с человеком, который был главною жертвою этого движения; в сердце молодого короля, наполненном ненавистью к Фронде, естественно, укоренялась привязанность к Мазарини, который был предметом ненависти фрондеров, ибо естественно любят то, что ненавидят люди, нам противные, поэтому внушения матери, что кардинал был единственною опорою трона против честолюбия принцев и притязаний парламента, находили такой легкий доступ к молодому Людовику, и Мазарини явился при нем с неограниченным влиянием.

Мазарини воспользовался этим влиянием для того, чтоб извне поднять Францию в политическом и военном отношении на ту высоту, на какой она стояла при заключении Вестфальского мира и с которой свела ее Фронда: внутри – для того, чтоб нажить себе громадное состояние, причем первый министр не обращал никакого внимания на улучшение финансового положения Франции. Мало понимая в финансах, Мазарини поручил управление ими Фукэ, человеку ловкому, смелому, который умел добывать деньги, не обращая внимания на средства; внутренняя и внешняя торговля сильно страдали от умножения и увеличения пошлин; искали всяких средств усилить доходы, и, между прочим, изобретена была гербовая бумага.

Между тем война против испанцев велась с большею энергиею; Тюренн приобретал все больше и больше славы, и если бы на стороне испанцев не был Конде, то французы явились бы у ворот Брюсселя; на юге, со стороны Пиренеев, они также имели успех. Мазарини хотел добиться выгодного мира; но непременным условием этого мира он хотел поставить брак Людовика XIV на единственной дочери испанского короля, Филиппа IV, чтоб посредством этого брака соединить две монархии, французскую и испанскую. Разумеется, император Фердинанд III не мог равнодушно смотреть на это стремление: ему хотелось посредством брака сына своего, Леопольда, на инфанте снова соединить испанские и австрийские владения, как было при Карле V. Когда император обнаружил враждебные намерения относительно Франции, то Мазарини начал действовать против него в Германии, заключая союзы с тамошними владельцами.

Фердинанд III умер весною 1657 года, оставив австрийские владения молодому сыну своему, Леопольду. Французским дипломатам не удалось помешать избранию Леопольда в императоры, но им удалось дело более важное: Франция и германские князья, католические и протестантские, составили союз под именем Рейнского, обязавшись взаимно помощью в случае нарушения условий Вестфальского мира; составлена была союзная армия, предводителем которой назначен был князь Сальм, бывший во французской службе. Таким образом, Франция стала самым влиятельным членом союза, долженствовавшего упрочить порядок вещей, созданный Вестфальским миром, т. е. раздробленность Германии, и противопоставила свое действительное влияние на германские дела номинальному значению императора из Габсбургов.

Испания, видя постоянные неудачи, согласилась на мир с Франциею с условием выдачи инфанты за Людовика XIV; ей было легко теперь согласиться на это, потому что у короля Филиппа IV родился сын и, таким образом, инфанта теряла право на наследство испанского престола; но Мазарини считал брак все же выгодным для французских претензий. В ноябре 1659 года был подписан так называемый Пиренейский договор между Франциею и Испаниею: Франция получила им провинции Артуа и Руссильон и части трех других провинций (Фландрии, Эно и Люксембурга). Конде получил позволение возвратиться во Францию, был принят королем сначала холодно, но потом с ним начали обращаться, как будто бы ничего не бывало. Парламент, недавно настаивавший на изгнании Мазарини, оценивши его голову, теперь испросил у короля позволение отправить к кардиналу депутацию – благодарить его за великую услугу, оказанную Франции Пиренейским миром. Мазарини принял депутацию, лежа на постели, здоровье его уже было расстроено. В марте 1661 года Мазарини умер. Король созвал министров и статс-секретарей и объявил им: «До сих пор правил моими делами покойный кардинал; с этого времени я сам буду моим первым министром. Вы будете помогать мне своими советами, когда я их потребую; прошу ничего не подписывать без моего приказания».

Людмила Ивонина

Мазарини

Моему сыну – с надеждой

«Тень Ришелье»

Так Александр Дюма назвал первую главу своего очередного «мушкетерского» романа, относящегося к времени правления кардинала Мазарини.

«Тень Ришелье…» С легкой руки великого романиста понятие это превратилось в штамп и стало настолько расхожим, что ему отдали дань и беллетристы, и серьезные историки разных уровней, национальностей и времен.

А вот автор книги, лежащей перед нами, Людмила Ивонина, решила оторваться от традиции, вывести героя из «тени» и создать своего Мазарини, «неизвестного Мазарини», как смело она утверждает. Что ж, задача трудная, но достойная. Удалось ли Ивониной ее решить? Об этом пусть судит читатель. Мы же со своей стороны отметим, что появилась новая, весьма оригинальная книга о трудном и насыщенном «веке барокко», в которой автор со знанием дела демонстрирует свое видение как событий этой эпохи, так и их главных участников и творцов.

Анатолий Левандовский

Предисловие

Неизвестный Мазарини

Легче познать людей вообще, чем одного человека в частности.

Франсуа де Ларошфуко

Никогда еще министр не управлял с такой неограниченной властью и никогда так ею не пользовался для своего возвеличивания.

Мадам де Лафайет

XVII век был столетием, на протяжении которого разрешались многие противоречия перехода европейского общества к новой цивилизации. Он стал, пожалуй, одним из самых своеобразных, переломных, до конца не изученных столетий христианской эры. Характер этого столетия проявлялся в отсутствии стабильности, многослойности общества, наличии единой тенденции в развитии экономики и полярных тенденций в духовной и политической жизни, выразившихся в стремлении к монополизации власти и одновременно к свободе, в конфессионализме и рационализме. Все это вело к крупным внутренним и международным потрясениям, непрерывным политическим и идеологическим бурям. То был век затяжных и кровопролитных войн, политических потрясений в странах Европы, массовых эпидемий и голода. Он был начат казнью Джордано Бруно и исковеркан ожесточенными и повсеместными попытками повернуть назад, в Средневековье, раскрепощенную гуманизмом и Возрождением человеческую мысль и образ жизни. Но XVII век оказался вместе с тем временем необыкновенного взлета во всех сферах жизни Европы, новых открытий и изобретений, политических, экономических, философских и художественных достижений. Это была эпоха коренных изменений, окончившихся победой рационального мышления и миропонимания, началом новой эры – эпохи Просвещения.

Любое столетие по-своему олицетворяют его люди, особенно выдающиеся личности – «творческое меньшинство», согласно меткому определению А. Дж. Тойнби. Кто же был политическим олицетворением XVII века – кардинал Ришелье, Оливер Кромвель, Людовик XIV? Этот список имен можно долго продолжать. Нам представляется, что ни одна из выдающихся фигур столетия так полно не отражает свое время, как кардинал Джулио Мазарини.

Для биографа писать о Мазарини – задача нелегкая. И прежде всего потому, что фигура кардинала и по сей день является одной из наиболее необычайных и таинственных в европейской истории XVII века. Итальянец и римлянин по происхождению, папский дипломат, тайный агент двух государств, он, надев кардинальскую мантию, в течение восемнадцати лет вершил судьбы Франции и Европы и подготовил к государственной деятельности Короля-Солнце, при котором Франция стала самой могущественной державой Европы.

История его восхождения – это в значительной мере история тех европейских государств, в которых он жил и которым служил, – Италии и в первую очередь Франции. Это – политическая история всего континента, в рамках которого он действовал, история людей, с которыми общался. Человек действия, он не потратил, подобно своему великому предшественнику на посту первого министра Франции кардиналу Ришелье, времени на то, чтобы выразить свои мысли об обществе и правлении на бумаге, описать свое восхождение к вершинам власти. Потомкам осталась лишь его многочисленная деловая корреспонденция.

Это одна из основных причин, почему легче писать о Ришелье, о герцоге де Ларошфуко и кардинале де Реце, оставивших свои мемуары. К тому же Мазарини, как никто другой, был нелюбим со стороны тех, кем ему пришлось управлять, а его репутация постоянно зависела от сравнения с «великим кардиналом» Ришелье.

В глазах современников и трудах авторов последующих поколений вплоть до середины нашего столетия его деятельность не получала адекватной оценки. Историки-романтики первой половины XIX века вслед за Франсуа де Ларошфуко и французские писатели, подобно Дюма-отцу, считали его одним из виновников политического хаоса во Франции середины XVII века. Так, в «Истории Франции в министерство кардинала Мазарини» под редакцией Ж. Базена (1842) дается такая характеристика этого человека: «Кардинал Мазарини забыл, что такое честь и совесть, когда боролся за первое место в государстве… он пробился лишь благодаря мощной воле кардинала Ришелье».

Конечно, наряду с отрицательными современники Мазарини отмечали и его положительные черты. Франсуа де Ларошфуко, блестящий французский аристократ, писатель и сатирик XVII века, писал: «Ум его был обширен, трудолюбив, остёр и исполнен коварства; характер – гибок, даже можно сказать, что у него его вовсе не было… В зависимости от своей выгоды он умел надевать на себя любую личину».

Покровительствовавший ловкому и обходительному итальянскому прелату кардинал Ришелье видел в нем достойного продолжателя своего дела и перед смертью говорил ему: «Джулио, зная вас очень хорошо, я предсказываю, что фортуна ваша пойдет далеко, даже, может быть, дальше моей, ибо вас природа создала настолько гибким, что вы проскользнете в такой проход, которого я даже не замечу. Джулио, если бы нужно было обмануть дьявола, я прибегнул бы к вашим талантам».

Подобных высказываний современников Мазарини множество. Но все они, независимо от общего оттенка – отрицательного или положительного, – подчеркивали выдающийся ум, ловкость и хитрость, осторожность и вместе с тем авантюризм кардинала.

Безусловно, преемнику кардинала Ришелье в историографии не везло. Лишь в последнее время фигура Джулио Мазарини начинает приобретать более разносторонний облик, хотя исследований о нем и сейчас меньше, нежели о Ришелье. Так, современный французский историк Жорж Детан утверждал, что это «… настоящий и преданный сын и брат, нежный друг, ярко выраженный соглашатель и одновременно сильный государственный деятель, временами грубый и решительный, но очень постоянный в отношении Анны Австрийской и короля».

Однако и современные работы французских историков о Мазарини акцентированы прежде всего на освещении истории французского общества и внутренней политики Франции. Самой главной особенностью его биографий и сегодня остается подчеркивание авантюрных и «барочных» черт обыденного и политического поведения кардинала, в целом согласующихся с положительной оценкой его деятельности. Несколько особняком в этом ряду стоит книга известного французского историка Пьера Губера, переведенная на русский язык. Это как бы срез социально-политической истории Франции середины XVII века, на фоне которой подан несколько приукрашенный портрет французского политика, главными качествами которого автор считает непомерное честолюбие и исключительную проницательность. Жаль только, что Губер не доверяет свидетельствам современников Мазарини. Это представляется неверным, поскольку познать этого человека в значительной степени можно путем сравнительного анализа мнений противников и сторонников. Так или иначе, жизнь Мазарини по-прежнему полна тайн.

Между тем значение личности и деятельности Джулио Мазарини трудно переоценить. Он принадлежит к той немногочисленной группе государственных деятелей, которые умели выделить свои главные цели и следовать им, умели понять движение истории.

Характер Мазарини был настолько многогранным, что сочетал в себе все особенности своего столетия. В нем слились воедино люди разных профессий и разных мировоззрений. Он, как никто другой, умел

Великий предшественник

И этот разума огонь неистребимый Останется, когда сойду во мрак. Неистовый и непоколебимый, Он будет озарять твой каждый шаг.

Адриена Лафайет

В недалеком будущем именно Франции предстояло стать второй родиной и основной сферой деятельности Джулио Мазарини. Поэтому стоит подробнее остановиться на характеристике этого государства и политики его фактического правителя кардинала Ришелье.

В 1607 году папа Павел V распорядился ускорить утверждение понравившегося ему двадцатилетнего французского аббата в сане епископа Люсонского. При этом якобы были произнесены слова: «Справедливо, чтобы человек, обнаруживший мудрость, превосходящую его возраст, был возвышен досрочно».

Есть и другая версия этого случая. Противники Ришелье утверждали, будто он предъявил в Риме поддельный документ, удостоверявший, что возраст позволяет ему претендовать на сан епископа. Во время церемонии посвящения в сан папа Павел V, выслушав речь, произнесенную на чистейшем латинском языке юным Арманом Жаном дю Плесси де Ришелье, рукоположил его в епископы. А уже после этого действа виновник торжества попросил прощения у святого отца за то, что солгал ему насчет своих лет:

– Ваше Святейшество, отпустите мне великий грех: я ведь не достиг надлежащего возраста!

Павлу V ничего не оставалось делать, как дать юному епископу требуемое отпущение. Затем римский понтифик заметил своим приближенным:

– Этот молодой человек будет со временем недюжинным плутом. Он далеко пойдет.

В действительности, Ришелье, а затем Мазарини в значительной мере определили ход развития государственности во Франции вплоть до Великой французской революции конца XVIII века.

13 августа 1624 года Арман Жан дю Плесси де Ришелье, недавно посвященный в сан кардинала, становится первым министром Французского королевства. На этом посту он бессменно пробудет восемнадцать лет, три месяца и двадцать дней – вплоть до самой смерти. По иронии судьбы примерно такой же срок будет править Францией и его наследник – Джулио Мазарини. Основой всей жизни кардинала Ришелье были государство, которое он любил и стремился преобразовать, и власть, за которую крепко держался и постоянно боролся.

Нельзя сказать, что политическое мышление Ришелье было самым передовым для своей эпохи. С точки зрения исторического развития таковыми являлись политические теории, внутренняя политика и дипломатия, возникшие в ходе Английской революции середины XVII века. Но политическое мышление Ришелье оказалось наиболее подходящим для Франции и стран со сходным уровнем развития экономики и государственности.

XVII век был для Франции временем перехода от монархии дворянской, аристократической, к бюрократической и в социальном плане смешанной абсолютной монархии. В этом смысле Жан Арман дю Плесси как бы олицетворял свою эпоху, ибо был сыном сеньора де Ришелье и Сюзанны де Ла Порт, дочери парижского адвоката, происходившего из буржуазной семьи. Взгляды молодого дю Плесси формировались во время царствования Генриха IV Бурбона, продолжателем политики которого во многих отношениях он стал. Основными и неизменными задачами первого министра были: внутри своего королевства – государственная централизация и монополизация власти, во внешней политике – возвышение Франции и политическая гегемония в Европе.

Ришелье не только управлял – он находил время для того, чтобы запечатлеть для потомков свои мысли на бумаге. В первую очередь они выражены в «Политическом завещании», которое раньше нередко считали самым точным и кратким документом эпохи правления кардинала. Но ни «Завещание», ни многочисленные письма и бумаги, ни «Мемуары» Ришелье (которые написаны рукой его секретарей) не отражают целиком и полностью его подлинных мыслей и действий. В действительности политическое мышление кардинала проявлялось прежде всего в его конкретной политике.

Но сначала – несколько штрихов к характеристике политических взглядов правящей элиты Франции XVI-XVIII веков. В них довольно сильно ощущалась претензия на наследство Древних Афин и особенно на роль «нового Рима». Идея была совсем неоригинальной в ту эпоху. Известный поэт XVI века Жоашен дю Белле объявлял Францию «матерью искусств, войны и законов», чем обосновывал ее право на главенство в европейском сообществе.

Одновременно в XVII веке во Французском королевстве сохранялись в массе населения сильные религиозные влияния. Франция нередко рассматривалась как «любимая дочь католической церкви». Влияние ультрамонтанов – ярых католиков во главе с кардиналом Пьером Берюлем, отстаивавших идею неограниченной духовной власти папы римского, – было очень весомым. Кардинала Берюля Ришелье очень не любил, но был вынужден в политических целях поддерживать с ним отношения. Более того, невзирая на обременительные обязанности государственного мужа, кардинал находил время сочинять теологические трактаты. Его духовник замечал, что «Его Высокопреосвященство посвящал этому не только свободные дневные часы, но обыкновенно и большую часть ночи». Религиозные сочинения Ришелье демонстрируют основательное знание католического вероучения. Однако он не впадал в мистику, что было весьма характерно для его времени, хотя в его великолепной библиотеке имелись мистические труды святого Иоанна Креста и святой Терезы Авильской. Более того, кардинал рассматривал мистиков как людей, способных расшатывать государственные устои, и поэтому в 1638 году распорядился заключить в Венсеннскую тюрьму одного из них – аббата Сен-Сирана. Его природная гордость и рациональный ум не выносили чувства духовного прегрешения, столь характерного для мистиков, всегда озабоченных тем, не примешана ли гордыня к совершению самых благочестивых поступков.

Первый министр Франции служил государственному интересу – парадигме, которая начала формироваться в Европе еще в XVI веке под пером Никколо Макиавелли, Жана Бодена, а затем в начале XVII века Гуго Гроция. Для французской монархии, возглавившей в конечном счете борьбу против габсбургского универсализма, политическое мышление Ришелье оказалось наиболее приемлемым. В целом политика первого министра была результатом новой концепции человека и общественных отношений, в основе которой лежали прогресс и рационализм. Эта новая философия означала вмешательство человека в жизнь общества, в котором он существует, в противовес средневековым провиденциалистским воззрениям. Теория государственного интереса представляет собой такое политическое учение, которое требует подчинения всех религиозных, мировоззренческих, а также личных склонностей интересам государства. Но как Ришелье его понимал? Как ни странно это звучит, французского кардинала можно считать консерватором, поскольку он признавал сложившийся до него в стране социальный и политический порядок как данный свыше, что не мешало ему быть реалистом и идти на реформы внутри «данного свыше порядка», фактически преобразующие его.

Кардинал Ришелье пришел к власти в непростое для Франции время. Ему было крайне сложно проводить активную антигабсбургскую политику, несмотря на более чем вековую традицию соперничества Габсбургов и Франции. Для французских историков, начиная со времен Французской революции, первый министр являлся носителем централизации и унификации французской территории в пределах древней Галлии, хотя действительность была несколько иной. Французская монархия не могла одержать быструю и полную победу, она неоднократно находилась на грани поражения в силу многих препятствий, мешавших функционированию государства. Ведь королевство Франция представляло собой еще недавно всего лишь совокупность территорий под властью королевского дома и имело противников в самой монаршей семье – принцев крови Бурбонов, Конде и других. Все они могли в подходящие моменты претендовать на трон. Они поднимали мятежи, провоцируя других аристократов своим примером, имели родственные связи с королевскими и княжескими домами Европы, что усиливало их позиции и часто делало почти неподвластными и неподсудными короне.

Так, после убийства фанатиком-католиком Равальяком в 1610 году короля Генриха IV Бурбона страна под неумелым регентством его вдовы Марии Медичи при малолетнем Людовике XIII окунулась в море смуты, которая проявилась в постоянных аристократических мятежах. Ришелье пришлось на протяжении всего своего правления бороться с бесчисленным количеством аристократических заговоров с целью отстранения его от власти, а то и просто физического устранения. В ответ кардиналом была налажена прекрасная шпионская сеть, проведен целый ряд государственных реформ, подорвавших влияние «дворянства шпаги». Строжайший надзор за представителями знатнейших фамилий и сведение к минимуму их антигосударственной деятельности были для кардинала в числе важнейших дел.

Кроме того, против непокорной знати были осуществлены и другие меры: запрещение дуэлей и разрушение всех замков, находящихся вдали от границ королевства. Еще в предыдущем столетии дуэли между аристократами превратились в настоящую манию и были осуждены церковью. У Ришелье были личные причины не любить дуэли – в одной из них его отец отправил своего противника на тот свет, а в другой погиб его старший брат. Реки крови, которые проливала знать, участвуя в дуэлях, дали кардиналу возможность укрепить короля в решимости действовать в интересах государства. Поэтому февральский эдикт 1626 года гласил о тяжелой каре в отношении дуэлянтов. Зафиксированный властями вызов на дуэль влек за собой потерю должности, конфискацию половины имущества виновного и изгнание из страны на три года. Дуэль без смертельного исхода наказывалась утратой привилегированного положения, иногда смертной казнью; а вот дуэль со смертельным исходом попадала под статью об оскорблении Величества.

Знать отреагировала однозначно. В знак протеста против королевского эдикта победитель в двадцати двух дуэлях граф де Бутвиль 14 мая 1627 года устроил перед Лувром дуэль, в которой участвовало шесть дворян. Один из участников этого действа был убит, другой ранен. Де Бутвиль и его кузен де Шапель, также участвовавший в дуэли, бежали из Парижа, но скоро были схвачены и брошены в Бастилию. Де Бутвиль принадлежал к прославленному роду Монморанси-Люксембург, и поэтому суд над ним мог иметь большое политическое значение. Конечно же принц Конде и другие аристократы, не говоря уже о жене де Бутвиля, бывшей на третьем месяце беременности, взывали к королю с просьбой проявить милосердие. Людовик XIII на это только заметил: «Мне жаль графиню, но я обязан защитить мое достоинство». 22 июня 1627 года де Бутвиль и де Шапель были, согласно закону, казнены на Гревской площади. Юность и мужество казненных дуэлянтов вызвали в Париже глубокое сострадание и потрясли общественное мнение.

Но преуспел ли кардинал в искоренении дуэлей? Возможно, на какое-то время дуэли и приостановились. Но уже в 1629 году Ришелье указал Его Величеству на слабость, допущенную королем в применении законов, особенно эдикта о дуэлях. В этом вопросе первый министр, стараясь оправдать смерть де Бутвиля и других казненных дуэлянтов, активно использовал пропаганду. Исходивший из официальных кругов памфлет оценивал дуэли как оскорбление Бога, короля и всех французов. Другой любопытный памфлет в виде письма жителя Голландии доказывал, что дуэли в среде французской знати на руку главному врагу Франции – Испании. Ведь в то время как французские дворяне шпаги убивают друг друга, Испания готовится установить мировое господство.

Ришелье преуспел в другом. Еще более дуэлей кардинала беспокоила укрепившаяся в 1610-1624 годах автономия гугенотского «государства в государстве». То было новое, вышедшее в начале его министерства на первый план препятствие на пути централизации и унификации Французского королевства. Еще по дарованному бывшим гугенотом королем Генрихом IV Нантскому эдикту 1598 года французские кальвинисты-гугеноты получили свободу вероисповедания и широкую автономию. Со временем автономные права значительно расширились. Кроме того, среди гугенотских общин насчитывалось около тысячи шестисот аристократов и менее знатных лиц. К ним относились семейства Бульон, Шатийон, Ла Форс, Ла Тремуйль и другие. Они являлись владельцами великолепных особняков в Париже и значительных сеньорий в сельской местности, занимали придворные должности и важные посты в местной администрации. Для защиты своих привилегий они могли выставить собственные армии из числа своих многочисленных арендаторов. Но большую часть гугенотов составляли буржуа и ремесленники. Вообще же французский протестантизм был гораздо сильнее привязан к городам, нежели к сельской округе. И от этого был более опасен в смысле неподчинения законам «наихристианнейшего» монарха. Для большинства французов единство их королевства соответствовало девизу «Один король, один закон, одна вера», и допущение королевской администрацией существования вольностей гугенотов было для них ярким свидетельством слабости центральной власти.

Регентшу Марию Медичи гугеноты совсем не принимали всерьез – она даже не смогла разогнать протестантскую ассамблею в Сомюре в 1611 году, выставившую центральной власти непомерные требования, содержавшие отказ платить целый ряд налогов. Гугеноты возвратились в свои провинции, намереваясь, словами Ришелье, «нарушить мир в стране и поймать рыбку в мутной воде». Даже после того как в 1617 году в результате государственного переворота Мария Медичи и ее фаворит Кончино Кончини были отстранены от власти повзрослевшим Людовиком XIII и его министром Люинем, положение в государстве едва ли улучшилось. И Люинь, и сменившие его в 1621 году братья Брюлары оказались бессильными перед сложившейся ситуацией во Франции и Европе в целом. Внутренняя и внешняя политика Французского королевства фактически зашла в тупик.

Ришелье это исправлял, насколько понимал и мог. Единства Франции он добился в первую очередь путем ликвидации гугенотского «государства в государстве». «Пока гугеноты имеют во Франции власть, король не может ни быть господином в своем королевстве, ни предпринимать каких-либо славных действий за его пределами», – считал кардинал. Эти соображения вполне соответствовали дипломатической стратегии первого министра. Он планировал нанести решительный удар против Империи и Испании в тот момент, когда на полях сражений будут ослаблены все воюющие стороны – как противники Франции, так и ее союзники. Поэтому во втором периоде Тридцатилетней войны против католического блока, усиленного созданной Валленштейном семидесятитысячной имперской армией, безуспешно, но героически воевали лишь Дания и ряд протестантских немецких князей. А Ришелье тем временем проводил «дипломатию пистолей» – предоставлял денежные субсидии союзникам.

Затяжная осада Ла-Рошели правительственными войсками в 1627-1628 годах, осложненная параллельной войной с Англией, не оставила в Европе равнодушными никого – ни подданных, ни государей и политиков. Ла-Рошель была оплотом протестантского сепаратизма, показателем слабости королевской власти, поводом для вмешательства как католических, так и протестантских государств во французские дела. Кому это было нужно? Даже во время осады сторону Ришелье держала Испания, а Ла-Рошели – Англия. Поэтому кардинал не зря частенько говаривал, что «взятие Ла-Рошели – будущее порядка во Франции».

Нельзя забывать и о том, что, несмотря на весь свой рационализм, Ришелье был кардиналом Римско-католической церкви, а Франция была страной католической. Кроме того, политические смуты времен религиозных войн и начала царствования Людовика XIII заставляли кардинала в первую очередь думать о преодолении внутренней оппозиции как при дворе, так и со стороны гугенотов. И все же осада столицы гугенотов и ее результаты показали, что первый министр Франции был не религиозным фанатиком, а веротерпимым реалистом. Безусловно, Ришелье не верил в то, что можно заставить гугенотов обратиться в католицизм, но в то же время был убежден в невозможности позволить им не подчиняться короне.

Поэтому даже после длительного и отчаянного сопротивления жителей города «Эдикт милости», дарованный им первым министром в 1629 году, был образцом веротерпимой и мудрой государственной политики. Этим актом Ришелье укреплял тылы французский монархии накануне прямого военного столкновения с Габсбургами. 28 июня 1629 года кардинал лишил по «Эдикту милости» гугенотов политических прав, но оставил им свободу вероисповедания. «Для меня не существует различий между католиками и гугенотами – все должны быть добрыми французами».

Узнав о содержании «Эдикта милости», папа римский Урбан VIII, помрачнев, пробурчал: «Каков ловкач!» Очевидно, он ожидал других, более репрессивных по отношению к гугенотам результатов. Римский понтифик по достоинству оценил действия французского кардинала. Не преминул их заметить и император Фердинанд II, как раз в то время отдаливший от себя прославленного Валленштейна, в котором и он, и другие князья Империи увидели «немецкого Ришелье». Вообще, с тех пор ни папа, ни император уже не верили ни единому слову кардинала. Ведь осада Ла-Рошели заставляла их долгое время думать, что Ришелье в Тридцатилетней войне фактически перешел на сторону Католической лиги. Поэтому с конца 1620-х годов отношениями со Священной Римской империей занимался исключительно отец Жозеф, правая рука кардинала и его «тень» – только ему еще отчасти верили католические политики. Вообще же подавляющее большинство враждебных пропагандистских выпадов против Ришелье отмечалось за пределами Франции, и основная их тема – обвинения в манипуляциях религией в политических целях. Но кто тогда, в условиях жестокого противоборства религиозно-политических партий, этим не занимался?

Джулио Мазарини восхищался тогда политической мудростью и ловкостью первого министра Франции, о чем не раз упоминал в письмах к отцу. Об этом же он не забыл чуть позднее сказать и самому Ришелье. На рубеже 1620-х и 1630-х годов Мазарини на всю жизнь обозначил для себя идеал политика и, пожалуй, человека.

В условиях Тридцатилетней войны внутренние преобразования кардинала Ришелье были довольно жесткими, что дало повод зачислить его впоследствии в ряды «тиранов». Политическая деятельность первого министра и его креатур заложила основы бюрократического аппарата во Франции, привела к уменьшению влияния губернаторов провинций, верховных судов и других высоких должностей. Этим была подорвана политическая мощь аристократической оппозиции: принцы крови, герцоги, пэры и знать были отстранены от важных административных постов. Их сменили преданные королю и Ришелье государственные секретари, сюринтенданты финансов и высшие советники, по своему происхождению преимущественно дворяне мантии. Они были не просто исполнителями воли министра, а политическими деятелями, которых он подбирал в соответствии с их способностями, с которыми часто советовался и которым доверял. В основу всей внутренней и внешней политики французского кардинала был положен государственный интерес. Интерес его Франции.

Несомненно, только сильное централизованное государство могло возглавить антигабсбургскую коалицию и одержать победу в европейской войне. В своей дипломатии Ришелье сумел подняться на уровень понимания и совмещения государственных и общеевропейских интересов. Принадлежа к элите Римско-католической церкви, кардинал тем не менее поддерживал главный принцип Аугсбургского религиозного мира 1555 года «чья власть, того и вера» в Германии, провозгласив лозунг «немецких свобод» и протестантов в Европе в целом. «Война в Германии – не столько война религиозная, сколько война против чрезмерных амбиций Австрийского дома», – полагал Ришелье.

Обозначившийся при нем антииспанский курс внешней политики вызывал ожесточенное сопротивление придворной партии ультрамонтанов и их главы Пьера Берюля. В дальнейшем папа Урбан VIII в 1631 году под давлением Габсбургов пытался убедить Ришелье отказаться от поддержки протестантских княжеств Германии. Но контакты с князьями со стороны Ришелье не содержали конфессиональных моментов – первый министр активно общался и с главой Католической лиги Максимилианом Баварским, стараясь настроить его против имперских амбиций Фердинанда П. Поэтому политика римской курии оказалась безуспешной.

Несмотря на поставленную цель достижения гегемонии Франции в Европе, Ришелье был одновременно поборником идей европейского равновесия и естественных границ. Он мечтал о создании в будущем системы коллективной безопасности на континенте. Ему чужда была политика экспансионизма, которую впоследствии проводили Людовик XIV и Наполеон Бонапарт. В последнее время историки выделяют в политике Ришелье четыре основных аспекта, сформулированные самим кардиналом-министром: мир в христианстве, всеобщий мир, безопасный мир, скорый мир. Но оценка мира в политической теории кардинала представляла собой альтернативу универсалистским устремлениям Священной Римской империи и Испании. Мир – это гарантия спокойствия в христианских странах, но под главенством Франции. Однако Ришелье не считал Францию воинственным государством, способным выдержать длительную войну, поэтому ей и нужен был мир. В целом внешнеполитическую концепцию первого министра Франции можно оценивать как реалистическую. В результате Тридцатилетней войны в Европе впервые возникло настоящее равновесие сил, а Франция обрела свои «естественные границы». Но до этого еще было далеко. Скажем, однако, что политика Ришелье всегда была очень гибкой – он исключительно умел сообразовываться с возникшими внезапно обстоятельствами. Подобную гибкость, если не большую, он заметил в Джулио Мазарини.

Не все свои мысли и соображения кардинал сумел реализовать. Ведь уже то, что он осуществил, под силу разве что гиганту, а не человеку со слабым от природы здоровьем и несметным числом врагов. Его экономическая политика не всегда находила благодатную почву в условиях военного времени. Его «финансовый проект для мирного времени» не был реализован, поскольку сам министр не дожил до окончания Тридцатилетней войны. Суть этого проекта заключалась в установлении единого налога, охватывающего все слои населения Франции. При этом кардинал ставил задачу возможно больше сократить местные платежи, львиная доля которых не достигала казначейства. «Истинным способом обогащения государства является облегчение народа путем снятия… этих платежей… что должно стать главной целью при упорядочении государственных дел», – отмечалось в его «Политическом завещании». Первый министр проводил прямую связь между политической мощью государства и его экономической силой. «Золото и серебро являются одной из главных и наиболее необходимых сторон могущества государства», – считал кардинал.

Хотя экономические реформы в условиях Тридцатилетней войны было весьма сложно осуществлять, Ришелье все же предпринял некоторые шаги. По ордонансу 1626 года кардинал разрешил дворянству заниматься торговлей, что должно было укрепить экономическое положение праздного сословия и конечно же самой Франции. Это был шаг по втягиванию дворянства в формирующуюся буржуазную экономику. Такая политика дала свои плоды только при его преемниках и имела место в XVIII веке, когда Старый порядок во Франции шел к своей гибели. Во время Великой французской революции оказалось, что «чистых» дворян в королевстве осталось не так уж и много.

Большое значение Ришелье придавал развитию французской внешней торговли. Многие исследователи его жизни и деятельности считают, что взятие Ла-Рошели имело и другую цель – сделать этот город воротами Франции в Атлантику. Но попытки обойти англичан в морской торговле оказались безуспешными. Очевидно, все силы его министерства ушли на укрепление государственного бюрократического аппарата и борьбу с Габсбургами: финансов явно не хватало.

Ришелье положил начало колониальной и морской политике Франции – ведь она являлась важным источником накопления богатств в ту эпоху. По инициативе первого министра французское правительство содействовало образованию нескольких торговых компаний, захвату Гваделупы и Мартиники. Кардинал вплотную приступил к созданию торгового флота. Он первым из французских государственных деятелей поставил задачу превратить Францию в морскую державу, располагающую военным и торговым флотом, а также хорошо оборудованными портами и перевалочными базами. Еще в 1626 году накануне решительной схватки с гугенотами он создал и возглавил Морской совет, ставший прообразом будущего морского министерства, по указанию министра была проведена модернизация портов Тулона, Гавра, Бреста, чуть позже – Ла-Рошели.

И все же кардинал Ришелье оставил страну в состоянии хозяйственной разрухи, вызванной годами разорительных внутренних и внешних войн. Это дало основание его противникам считать, что экономика и финансы страны в значительной мере были принесены в жертву его амбициозной внешней политике. Но политика Священной Римской империи была еще более амбициозной, и нанести ей поражение было первостепенной задачей многих централизованных государств Европы. История подтвердила правильность дипломатической стратегии первого министра-кардинала. И та же история оспаривала и до сих пор пытается оспорить его вклад в создание новой Франции.

Уже Вольтер в своем сочинении «Век Людовика XIV» отмечал: «С 1635 года Франция вела войну, ибо кардинал Ришелье хотел ее, похоже, для того, чтобы сделать себя необходимым». Для писателей и драматургов XIX века Ришелье являлся, в различных вариациях, «диктатором и тираном с двуличным характером». А для известного французского историка Жюля Мишле кардинал был «сфинксом в красной мантии, чьи тусклые серые глаза, казалось, говорили: „Всякий, кто узнает мои мысли, должен умереть“»; «диктатором отчаяния», «который всегда был добрым, как только совершал зло»; «душой, терзаемой „двадцатью другими дьяволами“» и разрываемой на части «сидящими внутри ее фуриями». По словам Мишле, кардинал «и в смерти оставался столь страшен для врагов, что никто, даже за границей, не отважился говорить о его кончине. Боялись, что зло и невероятная сила воли помогут ему вернуться с того света». А вот для не менее известного отечественного исследователя Н. И. Кареева Ришелье был «великий государственник, человек, ставивший выше всего государство, все ему подчинявший, стремившийся устранить из жизни все, что противоречило интересам государства, воплощенного в абсолютизме центральной власти… Ришелье… создал целую школу, из которой вышло немало крупных деятелей абсолютизма».

Наследникам часто бывает легко судить политических деятелей, особенно такого масштаба, как Ришелье. Но сто лет назад еще один крупный исследователь его жизни Габриэль Аното со всей твердостью высказал глубокое убеждение в бесцельности суда над Ришелье: «Лучше стремиться к пониманию того, что он сделал, чем к пустой забаве рассуждений о том, что он должен был сделать».

Таковым и является путь этой книги. И здесь уместно привести слова самого кардинала: «Что бы человек ни совершил, общество никогда не будет справедливо к нему. Великий человек, достойно служивший своей стране, сродни приговоренному к смерти. Единственная разница состоит в том, что последнего карают за грехи, а первого – за добродетели». И все же Ришелье в некоторой степени сам виноват в широком хождении его посмертных обвинений – его имидж, так заботливо создаваемый во время жизни, имел тенденцию со временем стать демоническим.

Первый министр Франции не только преуспел в контроле за общественным мнением в своем государстве – вполне возможно, что он несколько переиграл в этом направлении. Как известно, большинство памфлетов тех лет контролировалось и поддерживалось правительством, но новейшие исторические данные свидетельствуют и о том, что Ришелье тайно спонсировал оппозицию и некоторых заговорщиков, чтобы подстегнуть свои реформы. Не говоря уже о том, что он регулярно просматривал статьи и задавал их тематику в основанной по его инициативе в 1630-1631 годах официальной французской прессе («Меркюр франсез», «Газетт де Франс»). Создание в 1635 году Французской академии также имело и политическую мотивацию. Ее члены фактически являлись его слугами и перед своими выступлениями в академии давали просматривать кардиналу свои речи. Но не переиграть в тех условиях, в которых жил и действовал Ришелье, соблюсти баланс было почти невозможно. Кардинал не был Богом, хотя, согласно официальной пропаганде, был «избран Богом». Прежде всего он оставался человеком.

Безусловно, описание предшественника Джулио Мазарини на посту первого министра Франции будет неполным без характеристики его личной жизни. Она, как замечают почти все его биографы, была вполне благопристойной. Ришелье, этот незаурядный человек, обладавший слабым здоровьем, но железной волей, практически не имел личных привязанностей, кроме, пожалуй, «серого кардинала» и верного друга отца Жозефа, многочисленных в его резиденции Пале-Рояль черных кошек и впоследствии, уже незадолго до смерти, итальянца Джулио Мазарини. Правда, враги кардинала не раз пытались обвинить его в распущенности, утверждая, что в юности у него было несколько любовных увлечений. Согласно слухам, он был в близких отношениях с госпожой Буффлер, и у них даже родился сын. Однако не существует никаких документальных свидетельств, подкрепляющих это утверждение. Кроме того, сама молодость может служить оправданием таких «грехов», водившихся почти за каждым кавалером. Еще более сомнительно мнение о том, что кардинал состоял в любовниках французской королевы Анны Австрийской. Необходимо отметить, что на сегодняшний день все посмертные слухи о развратном поведении Ришелье тщательно изучены и отвергнуты.

Вообще кардинал был не очень высокого мнения о женщинах и характеризовал их следующим образом: «Эти божьи твари довольно странные создания. Кое-кто думает, что они не способны нанести большого вреда, ибо не могут сделать и ничего хорошего, но я не разделяю этого мнения и, по совести, должен признаться, что никто не способен лучше содействовать гибели государства, чем они».

И все же первого министра Франции нельзя было назвать аскетом – под его красной мантией отнюдь не скрывался монах. Он считался богатейшим человеком во Франции и внешне жил довольно расточительно. Кардинал покупал земли, возводил великолепные дома и собирал произведения искусства. Его резиденция Пале-Рояль по своему убранству была равна домам крупных аристократов. Иногда, когда он покидал ее, близлежащая улица была запружена каретами и случайные прохожие по ошибке кричали: «Да здравствует король!» Кардинал постоянно приумножал свое состояние и, не испытывая особых угрызений совести, использовал свои власть и влияние, чтобы содействовать карьере своих родственников.

Тем не менее Ришелье можно назвать скромным человеком. Его частная жизнь была проста. Его кабинет отличался строгим интерьером, да и пищу кардинал потреблял отнюдь не изысканную, чему в немалой степени способствовало состояние его желудка. Как духовное лицо, он не нарушал ни одного поста. Если Ришелье слышал откровенную лесть собеседника, то отворачивался от него и не выказывал ни малейшего интереса. Скорее всего, это объяснялось тем, что он просто терял к нему доверие.

Итак, все свидетельствует о том, что кардинал Ришелье являлся сложной фигурой, полной лукавства и явных противоречий. Но последние – залог любого развития. Конечно, Ришелье не был совершенством и далеко не всегда жил в соответствии с достойными восхищения чувствами, высказанными в его писаниях. Добиваясь осуществления своих честолюбивых замыслов, он мог быть крайне подобострастным и исключительно расчетливым. Следуя своим политическим идеалам, он становился безжалостным. Таковым, но в гораздо более преувеличенной степени, видели и его политического наследника – кардинала Мазарини.

Легко объявить Мазарини продолжателем политики Ришелье. Однако преемнику кардинала на посту первого министра нужно было стать гением политических манипуляций, чтобы в еще более неблагоприятных условиях не только сохранить, но приумножить и разнообразить то, что оставил великий предшественник.

Великий кардинал прожил недолго, уступив дорогу другому кардиналу. Свою политику он проводил, по сути, в молодом и цветущем для мужчины возрасте. В этом же возрасте делал свою карьеру Джулио Мазарини.

| |

---