Мария Ильинична (Маша) Слоним (род. 6 ноября 1945 г., Москва) - российский и британский журналист. Родилась в семье скульптора И.Л. Слонима и Т.М. Литвиновой - дочери наркома иностранных дел СССР (1930-1939 гг.) М.М. Литвинова и англичанки Айви Лоу. Двоюродная сестра диссидента Павла Литвинова. В 1970 г. окончила филологический факультет МГУ. В 1974 г. эмигрировала в США. С 1975 г. жила в Лондоне. 1975-1995 гг. - сотрудник Русской службы Би-би-си. 1989-1991 гг. - продюсер документальных телевизионных фильмов Би-би-си. 1992-1994 гг. - московский корреспондент Русской службы Би-би-си. 1997-2000 гг. - ведущая телепрограммы «Четвертая власть» (РЕН ТВ). 1998-2006 гг. - преподаватель в школе журналистики некоммерческой организации «Интерньюс». Сопродюсер сериала «Вторая русская революция» (BBC, 1991 г.), автор фильма «Это тяжкое бремя свободы» (2001 г., производство «Интерньюс»), сопродюсер фильма «Анна Политковская: семь лет на линии фронта» (2008 г., Channel 4), сопродюсер фильма «Путин, Россия и Запад» (BBC, Discovery, 2012 г.). С 1991 г. живет Москве.

Если бы вас в год вашего отъезда из СССР - 1974-й - спросили, принадлежите ли вы к диссидентскому движению, как бы вы ответили тогда?

К тому времени думаю, что да. Потому что уже начались неприятности, связанные именно с этой деятельностью. Дело в том, что я подключилась на довольно позднем этапе - на позднем этапе своей жизни в Москве и на позднем этапе движения. Потому что тех людей, кто действительно этим занимался серьезно, начали арестовывать. Павел Литвинов, Наташа Горбаневская, [Александр] Гинзбург. А я была где-то на периферии всего этого. Они были друзьями друзей, ну, не считая, конечно, Павла, который был двоюродным братом. Это немножко более старшее поколение было, во-первых. А во-вторых, для нас дома, для папы Павел был таким примером не для подражания, он очень боялся, что я втравлюсь в эту историю, действительно волновался. Не из-за этого, конечно, я не бросилась тогда в диссидентство с головой - просто мне было 20 лет, у меня был маленький сын, и немножко было не до того. Потом, еще учась в университете, стала подписывать письма протеста, когда начали арестовывать людей.

Ходила на демонстрации на Пушкинскую, до этого был у меня очень юный опыт, когда на Маяковке поэты читали стихи, и я тоже ходила тогда, я еще в школе была. Это 1961-1962 годы, когда там [Юрий] Галансков читал свой «Человеческий манифест» . Прямо у памятника, на постаменте и вокруг, собиралась в основном молодежь. Много. Вечерами это было, я помню, было темно. Потом брандспойты приезжали, кого-то заталкивали в автозаки, которые тогда еще так, впрочем, не назывались.

- Никаких звукоусилителей не было, читали в силу собственного голоса?

Да-да. Я невинное что-то, Цветаеву читала. И вообще большинство читало стихи. Потом появились СМОГи, молодые гении. И Галансков, конечно, с «Человеческим манифестом» прогремел. И, по-моему, загремел. Вот это было раннее. Потом - ребенок, университет, то-се, какая-то богемная тусовка, скажем так. Но я еще одним боком оказалась в этом деле - у нас дома крутилось много иностранцев… По традиции приходили, приезжали.

- По традиции от дедушки?

И я ничего не помнила, вообще! Потому что я поняла: Гарик с ними играл в игры, когда они вызывали его на допросы, он думал, что их переиграет. Потом его арестовали, и, в принципе, стало понятно, что они профессионалы, а мы любители, нам нельзя играть. Я знала совершенно точно. Хотя очень соблазнительно было поиграть! Мы же играли с ними все время. Вот когда слежка, например. Они втягивают тебя в эту игру.

Позднее КГБ стал следить за моим домом - это было позже, потому что я еще участвовала в истории с вывозом библиотеки Солженицына.

- Это после того, как Александра Исаевича в феврале 1974 года выслали и Наталья Дмитриевна с детьми уезжала?

Да, выслали, но тогда Наташа еще не уехала, она была еще здесь. А я обзвонила, кстати говоря, иностранных корреспондентов, когда его арестовали . Потому что у меня была книжка Виктора Луи и его жены, они составляли ежегодник Information Moscow , где были все телефоны всех корпунктов иностранных СМИ в Москве. Мне позвонила Екатерина Фердинандовна, теща Солженицына, и сказала: «Маша, Маша, сообщи!» И я из телефона-автомата обзванивала всех-всех-всех. Это было мое первое журналистское задание, пожалуй (смеется) . Я поработала агентством таким. А потом нужно было вывезти его библиотеку через иностранцев, и была какая-то бесконечная операция. Все знали всё, я уверена, потому что за мной ездил микроавтобус КГБ буквально. Мой Антоша, которому было к этому времени шесть лет, выглядывал в окно и говорил: «Мама, они опять стоят!» И они за мной все время ездили, я же для конспирации ездила в квартиру Солженицыных с большой сумкой, набитой памперсами… Тогда вдруг появились памперсы, и младшему сыну Солженицыных, Степе, нужны были памперсы. И под видом того, что я снабжаю семью Солженицына памперсами, я привозила большую сумку с памперсами, а потом эту сумку набивала книгами из библиотеки и передавала.

- В посольства?

Нет, журналистам своим знакомым. А они уже передавали в посольства. Везли, конечно, диппочтой. Так что следили все время. И это даже заводило немножко. Меня это раздражало тогда, потому что ты втягиваешься, это уже становится какой-то авантюрной игрой, и весело, даже это тебе льстит немножко, тебе кажется, что ты знаешь, как сбросить хвост, как уйти…Никто не сбрасывал и не уходил, наверное, хотя и были проходные дворы в Москве, и возможности были. И вот после ареста Гарика меня допрашивали на Лубянке, потом обыск, прямо с Лубянки привезли домой. Еще когда везли на Лубянку, я не совсем понимала, в каком качестве, на самом деле, я туда еду.

- Когда ты с двух сторон окружен…

Нет, с двух сторон в машине посадили как раз моих друзей, Диму [Вадима] Борисова и Андрея Зализняка, которые меня встречали. Они вот так зажали почему-то нас втроем, а впереди были водитель и следователь [Михаил] Сыщиков. И он, уже когда отъехали от Рижского, говорит: «Мария Ильинична, я хочу прочитать и передать вам повестку…» И прочитал он: «Вы вызываетесь на допрос в КГБ в качестве…» И такая театральная пауза. И я думаю: так, Антоша с мамой - это хорошо, но садиться совсем не хочется! «…В качестве свидетеля», - закончил он радостно и торжественно. А потом на обыске тоже этот Сыщиков был, масса каких-то молодых ребят была, ну, не масса, несколько человек. И молодые очень со мной флиртовали, говорили: «Вот, вы не с теми вообще связались. Вы бы с нами лучше…» Какой-то такой разговор был. Тогда угроз никаких не было. Но тогда еще шел Московский кинофестиваль, и билеты на него достать было просто невозможно, а они мне предлагали билеты. И даже оставили телефон свой, если я вдруг захочу…

В общем, оставили телефон, которым я, при всем желании пойти на фестиваль, как-то не воспользовалась. Но все равно говорили: «Вы смогли бы быть с нами, вы не с теми связались…» Но там все было так неплохо. Я даже заснула во время обыска, он долгий был, правда. Они искали там архив «Хроники», архив самиздата, немножко вспороли старые кресла. Искали - смотрели на потолок, потому что на стене были следы… Ребята развлекались, мои друзья, мужики, выпив, взбегали - кто выше взбежит по отвесной стене в ботинках на резиновой подошве. Поэтому оставались следы прямо на стене. Ну, наверное, метра на два уходили. И сыщики говорят: «А это куда следы?» Я говорю: «А это в архив “Хроники” как раз…» В общем, потолок они не потрошили, но искали самиздат в моей маленькой квартире долго, часов восемь обыск продолжался.. Но к тому времени, сразу после ареста Гарика, друзья мне почистили квартиру, а может быть, Гарик сам уже что-то унес, я не знаю. И, в общем, ничего такого особо опасного они не нашли. Ну, конечно, нашли в ящике письменного стола какое-то заявление, какое-то письмо Солженицына на папиросной бумаге.

Андрей Зализняк

- Вы были знакомы с семьей Солженицыных?

Да, конечно! И с ним, и с Наташей в основном. Потому что Дима Борисов дружил с Наташей, и у нас как бы одна компания была.

- Бывали у них дома?

Да. Бывала. Не только в Москве, а бывала у них и в Цюрихе. Заехала уже по дороге в Лондон, когда эмигрировала. С Наташей у нас очень теплые были всегда отношения. Александр Исаевич отдельно, конечно, был. Хотя я помню его и за столом, очень дружелюбным. Но он все время работал, он у себя в кабинете по большей части был уже тогда. Я ничего не знала, конечно, когда я с ним в Москве виделась, про «Архипелаг». Еще не знала. Потому что это был очень узкий круг посвященных, я не была посвящена.

Так что тогда был такой обыск, и потом меня отпустили. А после допроса мне даже выписали деньги за билет назад в Ригу, они прошли как командировочные. Правда, по-моему, в один конец. Я помню, какая-то такая фигня все-таки была, что не в оба конца. Или не оплатили международное купе. Но деньги я получила прямо на Лубянке. Так что вот так все было мило. А потом, уже перед отъездом, были не то что угрозы, а уже меня вызвали на допрос на Лубянку по совершенно другому делу…

У Наташи Гутман - а мы дружили… ну, я не могу сказать, что дружили, но папа делал портреты, лепил ее, в общем, это скорее родительские были друзья - был муж в тот момент, красавец Володя Мороз . Он собирал и продавал иконы, по-моему. Во всяком случае, у него была большая коллекция искусства. И вот [в июне 1974 года] его арестовали. Уже они, по-моему, с Наташей были в разводе. А я его знала, потому что он доставал нам контрамарки, и я якобы была в его телефонной книжке, когда его арестовали. А там очень серьезное было дело, действительно, ему чуть ли не расстрел грозил. Или большой срок. И мне совершенно не хотелось с этим связываться. А вызвали меня, потому что за мной следили и я передала ночью какой-то самиздат знакомому корреспонденту. Он меня подвез на машине домой (я тогда с родителями жила на Миусах), остановился за один квартал от дома - у нас конспирация такая была, считалось, что нельзя прямо до подъезда, - я вышла из машины, пошла к дому и слышу - тук-тук-тук, за мной шаги, и потом в подъезд за мной входит мужик. И говорит: «С кем вы сейчас встречались?» Я говорю: «А вы кто такой?» - «Я из уголовного розыска». Я говорю: «Да ладно!» - «Хотел задать вам несколько вопросов». Я говорю: «Хотите задавать - присылайте повестку на допрос». Я ужасно грамотная была уже. Он говорит: «А в какой квартире вы?» Я говорю: «Ну, вы же угрозыск, на Петровке, 38 все знают, так что узнавайте номер квартиры, мой адрес». И меня через несколько дней вызвали повесткой, но не на Петровку, а на Лубянку. А у меня к тому времени был уже заграничный паспорт, прямо выданный мне на ПМЖ в США. Мне друзья говорили: «Не бери с собой паспорт!» Я говорю: «Какая разница, они могут отобрать мой паспорт в любой момент и аннулировать выездную визу могут когда угодно, не обязательно на Лубянке.… Конечно, я возьму паспорт». А другого уже и не было. Тогда ведь забирали внутренний, как только выдавали заграничный для выезда на ПМЖ. И тут началась какая-то чехарда. Ну, про Володю Мороза спрашивали, я сказала, что я абсолютно не знаю его. «А вот ваш телефон найден в его телефонной книжке». - «Не имею понятия». И потом даже был «парад» - мне показали фотографии шести уголовников и его среди них, красавца: «Узнаете?» Я говорю: «Нет, никого не узнаю». И пошла какая-то чехарда - один следователь уходил, другой приходил, и все вертели мой паспорт в руках. Все вертели паспорт, играли так им. Говорят: «Вот, у вас всегда был зеленый свет, но может быть и красный…» Я говорю: «Я знаю. Я знаю, что я в ваших руках. Вы захотите - меня выпустите…» - «А вот зачем вам туда ехать? Чужие люди. Лучше бы вы с нами…» Я говорю: «Ну, как-то мне иногда чужие ближе, чем свои. Я знаю, что я в ваших руках, можете меня выпустить, а можете запретить выезд. Так что мне все равно абсолютно. Захотите - выпустите, не захотите - не выпустите». И это, я думаю, они еще прощупывали на предмет того, можно ли меня будет использовать каким-то образом за границей, смотрели, буду ли я плакать и умолять: «Дяденьки, отпустите меня, я все для вас сделаю».

Фото из архива Маши Слоним

- Тот факт, что вы - внучка Литвинова, играл какую-то роль?

Конечно! Я думаю, конечно. Поэтому они не арестовывали. Они уже с Пашей прокололись, потому что шум был большой. Паше дали ссылку, а не лагерь, тоже, в общем-то, благодаря деду…

- А как возникли желание и возможность уехать - и (уникальная ситуация) не через Израиль?

Желания никакого у меня не было, было желание у моей мамы меня вышвырнуть из страны, как из горящего дома. Она боялась, что меня арестуют, что она одна останется с моим сыном… К тому времени мой бывший муж [Григорий Фрейдин], отец Антона, уже уехал в Америку. Он женился. Я ему нашла невесту. Он женился на американке и уехал как ее муж. Ну и стал профессором Стэнфорда. То есть я нашла ему невесту, там оказалось все замечательно и прекрасно, они до сих пор вместе живут. Хотя на обыске меня подозревали в том, что у нас фиктивный развод. Потому что они нашли от Гришки письма: «Дорогая Машуля… Машенька…» Я говорила: «Мы друзья! Какая разница…» А они: «Так друг другу не пишут люди, которые развелись!»

И он был уже там, мама очень не хотела, чтобы меня арестовывали… Я об этом и не очень думала, честно говоря, мне было вполне весело здесь, я чувствовала себя на месте. Но я вообще человек авантюрный. И я просто пошла в ОВИР, взяла анкеты… Мне прислали приглашение Чалидзе, Валера и Вера, моя сестра. Моя сестра тогда была замужем за Чалидзе. Чалидзе - соратник Сахарова…

- Чалидзе уехал в 1972-м, по-моему.

А он не хотел уезжать! Вот что удивительно. Он был страшно расстроен, Валера. Он не собирался уезжать, он человек очень такой… упертый и принципиальный. Нет, он не хотел уезжать, он собирался здесь продолжать борьбу. Он думал, что он докажет, что можно поехать в США и просто прочитать лекции. А потом вернуться. Вот так и доказал… и он сказал: «Да, я еду читать лекции». И для Веры это был страшный удар, когда его лишили гражданства.

И они мне прислали приглашение. А тогда были, если помните, Хельсинкские соглашения и «третья корзина», касавшаяся прав человека, в том числе принципа «воссоединение семей». И вот мы шли как воссоединение семьи с «врагом народа» Чалидзе. А у Валеры довольно такие крутые связи были уже к тому времени в Америке. И я попала в «список Киссинджера». Когда Киссинджер сюда приезжал, он тряс этим списком, в котором была и моя фамилия. И мне дали разрешение на выезд просто на ПМЖ с советским паспортом в США прямиком. Ну, оказалось, что не прямиком, а надо было все равно в Риме провести время, потому что американцы тогда ставили такие недовизы въездные. У них был какой-то закон, что они не могут давать эмиграционные визы на территории стран Восточного блока. И поэтому они для советских ставили эту визу, что я еду туда, а на самом деле в Риме надо было пройти какой-то фильтр - типа анализы на туберкулез, рентген, реакция Вассермана. В Риме мы провели недели три, а из Рима я поехала с Антоном к Солженицыным в Цюрих. Антон, как утверждала нянька солженицынских детей, научил их ругаться матом. Наташа очень смеялась. Мы несколько дней там провели. А потом поехали в Англию, где была уже моя бабушка, она вернулась в 1972-м. Ее Брежнев выпустил. Первый раз ее Хрущев выпустил, в 1960 году на год, у нее сестры еще были живы. А уже в 1972 году она сказала, что хочет умереть на родине, и ее выпустили. Не мучили. Маму с ней не выпустили, но ее отпустили. И бабушка очень хотела, чтобы я в Англии застряла, но поскольку у меня было направление на Америку, Англия меня бы так просто не взяла. И бабушка хотела, чтобы я подала на работу на ВВС . В общем, я подала, пожила в Англии и отправилась в Америку ждать приглашения от ВВС .

Фото из архива Маши Слоним

То есть у вас получилось выехать так, как очень хотел выехать Иосиф Бродский, но у него как раз не получилось.

Да, у него не получилось. Они хотели его унизить. Потому что они знали, что он хотел выехать как свободный человек. Ой, до этого у меня тоже были авантюры, я тоже пыталась доказать, что я свободный человек! Я хотела съездить в Калифорнию, к своему бывшему мужу… Просто съездить на месяц, чтобы ребенок мог повидаться с отцом. Ответы ОВИРа были чудесные. «Мы не хотим, чтобы вы разрушили новую американскую семью» (смеется) . Я говорю: «Хорошо, тогда давайте отправим одного Антона - повидаться с папой». Но это тоже было никак невозможно. Нет, я всякие интересные варианты рассматривала.

Вопрос немного в сторону. В «Хронике текущих событий» фиксировались эмиграция, выезд за рубеж деятелей культуры, правозащитного движения. Но там никак не отражен отъезд Бродского. С чем это связано? Случайность ли это или это тогда совсем не воспринималось в политическом контексте?

Нет, для нас, безусловно, это было событие. Но, конечно, не для многих.

- То есть его совсем не ассоциировали с правозащитным кругом…

Нет, совсем нет! И он был принципиально как-то «не».

- У него не было связей с диссидентским кругом?

Не было, не было.

- Сознательно или просто, как говорится, жизнь так складывалась?

Не тот он человек, вот не тот.

- Он же был хорошо знаком с Натальей Горбаневской?

Да, но исключительно как с поэтом. Одно время он говорил: «Пожалуй, лучший поэт России - это Горбаневская». Подразумевалось, конечно, «после меня».

- Но на территорию политического он не заходил?

Не заходил, не заходил. Потом они написали с [Андреем] Сергеевым «Письмо Брежневу» , но уже перед самым отъездом.

- Оно вместе с Сергеевым написано?

Да, они с Сергеевым написали. Я не перечитывала это письмо потом, но тогда оно странное произвело впечатление. Но он почти сознательно не хотел во все это влезать. Ну, поэт…

- Бродский читал «Хронику», было ли ему это интересно?

Вот насчет интересно… Нет. В нашем с ним общении это никак не присутствовало.

- То есть политическая повестка шла параллельно.

Абсолютно, да. Не было там обмена книжками какими-то, не возникало. По-моему, сознательно он всегда как-то этого сторонился… Но он и не был правозащитником, и в душе не был.

Кстати, с Бродским связана еще одна история того же времени. Помимо Киссинджера с его списком в СССР тогда приехал мой старый приятель Джерри Шефтер, который работал здесь в «Вашингтон пост». Он приехал с Киссинджером, освещать его визит. Он уже, по-моему, был в Америке к тому времени. И я через него в Газетном переулке, который назывался тогда улицей Огарева, по-моему, передала фотопленки со стихами Бродского. Это была весна 1972 года. Было еще холодно, я помню, Джерри в плаще был, и это была совершенно шпионская история. Центральный телеграф, мы идем в сторону улицы Герцена, тихо разговариваем, как будто то ли знаем друг друга, то ли нет, не глядя друг на друга. И я так незаметно ему в карман сую эти самые пленки, которые получила от Иосифа.

И в ту же поездку, по-моему, Джерри вывез воспоминания Хрущева.

Имя Чалидзе напомнило, кстати, мне еще одну историю. Как я, находясь в Москве, была связующим звеном с [Звиадом] Гамсахурдиа. Это была чудесная история! Звонок по телефону. А уже довольно напряженное время было, как раз мы вывозили библиотеку Солженицына. Звонок, из автомата явно с акцентом: «Я друг Чалидзе…» Ну, друг Чалидзе - я решила, что это из Америки. Я говорю: «Заходите». Приходит грузин с бутылкой коньяка. Говорит: «Я Звиад Гамсахурдиа». Красивый, но уши немножко оттопырены. А в это время следили за всеми - и кто, откуда, какой-то Звиад… А он выкладывает вот такую пачку, пухлую, подержанных купюр и говорит: «Это от нашего движения вашему движению». Я говорю: «Нет, Звиад, подожди. Давай позвоним Валере Чалидзе». А у меня телефон как раз тогда работал. Он иногда не работал, а тогда работал, в смысле, за границу можно было звонить. Звоню Валерке и говорю: «Валер, у меня тут твой друг сидит - Звиад Гамсахурдиа». Он сразу понял, что меня интересует, и говорит: «Все нормально, только уши ослиные». Типа - дурак. Ну, выпили мы бутылку коньяка, он стал приставать, естественно. Вначале, значит, долго-долго мне рассказывал про свои философские взгляды - он увлекался тогда антропософией, а потом стал приставать. В общем, я его выперла. Я говорю: «Деньги забери! Я поговорю с друзьями». И он сказал: «Я еще зайду». Я поговорила с Наташей Солженицыной, с Димой Борисовым, еще с кем-то, с Володей Альбрехтом, кажется. В общем, в конце концов я Альбрехту все и отдала, потому что он как раз передачами занимался, помощью семьям [политзаключенных].

Фото из архива Маши Слоним

- Уже был фонд солженицынский?

Нет, это еще до фонда. Альбрехт занимался помощью семьям политзаключенных. Фонда еще не было, еще и Наташа не уехала. А потом Звиад мне стал звонить из Тбилиси прямо и говорить: «Так, Маша, записывай…» Какие-то заявления (смеется) … Вначале я действительно записывала и передавала. «И передавай иностранным журналистам!» - говорил он прямо по телефону прямым текстом. И я, как дурочка такая, все это делала. Потом уже я поняла… Помню, лежу в ванной, а он звонит: «Маша, записывай…» И я так на пару по стене что-то пишу и понимаю, что уже никому не буду ничего передавать. А потом он меня объявил агентом КГБ, когда уже я была в Англии, работала на ВВС , и вообще запретил мне въезд [в Грузию]. А у него тогда связи уже были, он еще не был, конечно, никаким президентом, но уже открывал ногой многие двери…

- Это самый конец 80-х.

Да. Уже когда грузино-абхазский конфликт был. Он мне говорил: «А что ты делаешь интервью с абхазами? Ты должна наши заявления давать на ВВС ». Я говорю: «Слушай, я на ВВС , я должна и то, и то давать». И он, потом мне сказали, объявил, что я агент КГБ, что мне въезд в Грузию запрещен. Вот такой друг у меня был! (Смеется.)

- В Англии вы были дружны с Буковским...

После отъезда, да. Удивительно, что с Буковским здесь мы разминулись как-то, то есть я уехала - он еще сидел, до этого я его видела, но так, мельком. А потом он приехал, когда его выслали, из Цюриха он приехал ко мне в квартиру, можно сказать.

- Почему он в Штаты не поехал, например?

Он в Англию поехал. Он и хотел в Англию. И его, по-моему, Кембриджский университет пригласил тогда уже. Как вышло, что он у меня в квартире оказался… Это интересный вопрос… У меня все оказывались в квартире! Я купила большую квартиру, взяв ипотеку и заняв у Солженицыных, кстати, пять тысяч долларов, которые я потом отдала. Я работала на ВВС , и деньги были очень, скажем так, ограниченные.

- Пять тысяч - это по нынешним временам тысяч 50?

Нет, даже побольше. Квартира стоила 17 тысяч фунтов. Это дорого было! По моей зарплате, я получала четыре тысячи в год. А это - 17. И мне все говорили: «Ты не потянешь ипотеку». Пять тысяч были первым взносом, у меня не было никаких вообще денег, и дали Солженицыны, заняли мне денег. Я их торжественно выплачивала каждый месяц и выплатила. Квартира эта меня привлекла тем, что она была похожа на московские… не такие, как, знаете, перестраивают английские большие дома в какие-то клетушки, а она была с коридорной системой, и пять комнат. Пять комнат! И коридор. И из коридора можно было попасть в пять этих комнат. У меня была одна комната свободная. К тому времени [Зиновий] Зиник у меня уже жил… Подруга моя английская снимала комнату. И одна была свободная комната. И я Володьке сказала… А она маленькая такая комнатка, прямо камера. Это была единственная комната, где у нас был полный порядок (смеется) ! Потому что Володя - мне прямо хотелось плакать - каждый день заправлял кровать, и все было так чисто и аккуратно, как в камере. Помню, [Андрей] Амальрик приезжал. С Володей было замечательно совершенно! Мы выпивали, была тяжелая для меня, жутко тяжелая жизнь, потому что московские привычки, гости потоком… А мне в 10 утра надо было быть на ВВС , между прочим, работать. В общем, ночью кончалась, конечно, выпивка, ну и казалось, что уже все, пора расходиться. А Володя говорил: «Ну?» Я говорила: «Что ну? Все, нету! Тут в 11 перестают продавать». Он говорит: «Этого не может быть!» Я говорю: «Да, это Англия, Володя». Он говорит: «Так, вызываем такси». Я говорю: «Какое такси? О чем ты говоришь?» Вызываем такси. «Блэк кэб», все нормально, и я робко говорю: «А где тут можно сигарет купить ночью?» Водитель отвечает: «Есть один магазин». А все закрывалось тогда просто! Сейчас-то там есть круглосуточные. Он говорит: «Там в Collyndale есть лавка». Володя говорит: «А там выпить-то можно купить?» Тот говорит: «Можно». И мы нашли, какие-то выходцы из Вест-Индии держали эту лавку. На витрине ничего не было, конечно, но прекрасно мы там отоваривались! И это уже называлось у нас «collyndale special» . Так что вот так мы жили. Это весело было, но немножко тяжело было на работу вставать.

- Как журналист, вы освещали какие-нибудь эмигрантские инициативы?

Да, конечно! Я делала интервью в Париже с [Андреем] Синявским, с [Владимиром] Максимовым… Смешно было! Они к тому времени поссорились, в студии невозможно их было вместе посадить. Невозможно! И я назначила им разное время в студии ВВС в Париже, чуть разрыв такой во времени - Максимов, потом Синявский. И вдруг они пересеклись, прямо там, в маленьком, тесном помещении. В общем, был неприятный момент. Потому что тогда была война прямо страшная. А мне хотелось, так сказать, объективно все стороны осветить. Руки друг другу они не подали, и, в общем, воздух, что называется, трещал от электричества.

- Работая на ВВС , чувствовали ли вы со стороны английских коллег, администрации, руководства изменение отношения к информации, исходящей от диссидентов, к месту диссидентства в информационном пространстве? Какая-то эволюция была от вашего приезда до перестройки?

Ну, наверное, какая-то была, конечно. Потому что мы - новая волна все-таки. Но дело в том, что ВВС старалась действительно получать информацию из двух независимых источников или от собственного корреспондента - такой был принцип. Собственный корреспондент ВВС (тогда не нужно никакого подтверждения) или же два независимых. Поэтому уговорить их, что вот эта информация важная, очень важная, ее надо пустить в эфир, - я пыталась это делать, но приходилось доказывать достоверность. Ну, действительно, когда что-то было важное здесь. И довольно трудно было. Я помню собеседование, когда я подавала на должность… не помню, как это называлось, ну, типа шеф-редактора, и были коварные, каверзные вопросы от английской ВВС : «По какому принципу вы дадите информацию из России, если невозможно проверить?» В общем, я что-то такое отвечала… Я тогда не получила эту работу, получил работу другой, более хитрый человек (смеется) . Или более равнодушный, не знаю. Ну нет, конечно, пыталась. Потом уже, когда перестали глушить, вдруг открылся эфир, у нас уже просто отсюда шло все. То есть не все, но очень многое, прорвало с 1987-го.

С чем, на ваш взгляд, связано то, что почти никто из диссидентов не сыграл важной роли в строительстве новой России или начинал играть, но очень быстро сходил со сцены?

Россия все-таки - страна системных администраторов, как повелось с коммунистических времен. Господи, мы же помним первый Съезд народных депутатов, были депутаты - [Юрий] Афанасьев, Сахаров, чудесные люди, но они же тоже не остались в политике. Они были личностями, а политика российская требует системных жоп. Думаю, что да. А они все-таки романтики все. Хотя я считаю, что, родись Володя Буковский в другой стране, он был бы замечательным просто политическим деятелем, политиком именно, один из немногих! Я давно так думаю. Он мог бы быть, но не в этой системе. Система выбрасывала таких людей.

Ошибка Lua в Модуль:CategoryForProfession на строке 52: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Мария Ильинична Слоним
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Имя при рождении:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Род деятельности:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Дата рождения:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Место рождения:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Гражданство:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Подданство:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Страна:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Дата смерти:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Место смерти:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Отец:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Мать:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Супруг:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Супруга:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Дети:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Награды и премии:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Автограф:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Сайт:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Разное:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
[[Ошибка Lua в Модуль:Wikidata/Interproject на строке 17: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |Произведения]] в Викитеке

Мария Ильинична Слоним (англ. Masha Slonim , р. ) - советская , британская и российская журналистка.

Биография

Родилась в семье скульптора Ильи Львовича Слонима и Татьяны Литвиновой - дочери советского наркома иностранных дел Максима Литвинова и англичанки Айви Лоу . Её двоюродный брат Павел Литвинов и муж сестры Валерий Чалидзе - известные советские диссиденты.

В то же время развивался её политический клуб, где ведущие политики России встречались с журналистами. На встречах дома у Слоним бывали известные политики Сергей Ястржембский , Борис Немцов , Александр Лившиц , Анатолий Чубайс , Альфред Кох , Михаил Ходорковский , Сергей Дубинин , Татьяна Дьяченко , Гавриил Попов , Андрей Нечаев . Атмосфера этих встреч описана в одной из глав книги Елены Трегубовой «Байки кремлёвского диггера».

В 2015 году решила снова уехать из России, так как уже не надеется, что в стране что-то изменится к лучшему .

Напишите отзыв о статье "Слоним, Мария Ильинична"

Примечания

Ссылки

Ошибка Lua в Модуль:External_links на строке 245: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Отрывок, характеризующий Слоним, Мария Ильинична

Меравингли же были яркой, умной и одарённой династией северных Русов, добровольно покинувших свою великую родину и смешавших свою кровь с высшими династиями тогдашней Европы, дабы родился из этого новый могущественный Род магов и воинов, который смог бы мудро править странами и народами, населявшими в то время полудикую Европу.
Они были чудесными магами и воинами, могли лечить страдающих и учить достойных. Все без исключения Меравингли носили очень длинные волосы, которых ни при каких обстоятельствах не соглашались стричь, так как черпали через них Живую Силу. Но к сожалению, это было также известно и Думающим Тёмным. Именно поэтому самым страшным наказанием стал насильный «постриг» последней Меравингльской королевской семьи.
После предательства королевского казначея-еврея, ложью и хитростью натравившего в этой семье брата на брата, сына на отца, ну а потом уже с лёгкостью сыгравшего на человеческой гордости и чести... Так впервые в королевской семье Меравинглей пошатнулась былая твердыня. И непоколебимая вера в единство Рода дала первую глубокую трещину... Многовековая война Меравинглей с противоборствующим родом стала подходить к своему печальному завершению... Последний настоящий король этой чудесной династии – Дагобер II, оказался, опять же, по-предательски убитым – он погиб на охоте от руки подкупленного убийцы, ударившего его в спину отравленным копьём.

На этом и закончилась (вернее – была истреблена) самая одарённая династия в Европе, нёсшая свет и силу непросвещённому европейскому народу. Как видишь, Изидора, трусы и предатели во все времена не осмеливались бороться открыто, зная наверняка, что выиграть честно у них никогда не было, и не будет никаких, даже малейших шансов. Но зато ложью и низостью они побеждали даже самых сильнейших, используя их честь и совесть в свою пользу... совершенно не беспокоясь о своей же «погибающей во лжи» душе. Таким образом, уничтожив «мешающих просветлённых», Думающие Тёмные после придумывали угодную им «историю». А люди, для которых такая «история» создавалась, тут же с лёгкостью принимали её, даже не попытавшись задуматься... Это, опять же, наша Земля, Изидора. И мне искренне грустно и больно, что не удаётся заставить её «проснуться»...
Моё сердце вдруг горько и болезненно заныло... Значит, всё же, во все времена были светлые и сильные люди, мужественно, но безнадёжно боровшиеся за счастье и будущее человечества! И они все, как правило, погибали... В чём же была причина столь жестокой несправедливости?.. С чем же всё-таки был связан такой повторяющийся смертельный исход?
– Скажи мне, Север, почему всегда погибают самые чистые и самые сильные?.. Знаю, что уже задавала тебе этот вопрос... Но я всё ещё не могу понять, неужели же люди и вправду не видят, сколь прекрасна и радостна была бы жизнь, послушай бы они хоть одного из тех, кто так яро за них сражался?! Неужели ты всё же прав, и Земля настолько слепа, что за неё пока ещё рано болеть?!.. Пока ещё рано бороться?..
Грустно покачав головой, Север ласково улыбнулся.
– Ты сама знаешь ответ на этот вопрос, Изидора... Но ты ведь не сдашься, даже если тебя и пугает столь жестокая правда? Ты – Воин, и ты таковой останешься. Иначе предала бы себя, и смысл жизни навсегда был бы для тебя потерян. Мы есть то, что мы ЕСТЬ. И как бы мы не старались меняться, наш стержень (или наша основа) всё равно останется таким, каковой по-настоящему является наша СУТЬ. Ведь если человек пока ещё «слеп» – у него всё же есть надежда когда-то прозреть, не так ли? Или если мозг его всё ещё спит – он всё же может когда-нибудь проснуться. Но если человек по сути своей «гнил» – то каким бы хорошим он быть ни старался, его гнилая душа всё равно в один прекрасный день выползает наружу... и убивает любую его попытку выглядеть лучше. А вот если Человек истинно честен и смел – его не сломает ни боязнь боли, ни самые злые угрозы, так как его душа, его СУТЬ, навсегда останется такой же смелой и такой же чистой, как бы безжалостно и жестоко он не страдал. Но вся беда и слабость его в том, что так как Человек этот поистине Чист, он не может узреть предательство и подлость ещё до того, как оно становится явным, и когда ещё не слишком поздно что-либо предпринять... Он не может такое предусмотреть, так как эти низкие чувства в нём полностью отсутствуют. Поэтому на Земле всегда будут гибнуть самые светлые и самые смелые люди, Изидора. И продолжаться будет это до тех пор, пока КАЖДЫЙ земной человек не прозреет и не поймёт, что жизнь не даётся даром, что за прекрасное надо бороться, и что Земля не станет лучше, пока он не наполнит её своим добром и не украсит своим трудом, каким бы малым или незначительным он ни был.

К которой ходят очень важные персоны

МАША СЛОНИМ

Она родилась внучкой чистокровной англичанки и сталинского министра иностранных дел, чья семья жила в небезызвестном доме на набережной, а выросла в среде диссидентов. Ее двоюродный брат, Павел Литвинов, оказался одним из тех семи, что вышли на Красную площадь в 1968 году во время событий в Чехословакии. В 28 лет эмигрировав в никуда, Маша Слоним побродила какое-то время по Америке, но потом обнаружила себя в Лондоне замужем за английским лордом и журналисткой, работающей на радиостанции Би-би-си. Сейчас на подмосковной даче недалеко от Барвихи Маша Слоним продолжает вести образ жизни жены лорда, имея собственного жеребца, шесть собак, из которых три аборигенные афганские борзые, две дворняжки и один уникальный метис по имени Кекс, четырех кошек, павлинов в курятнике, двух попугайчиков-неразлучников, лягушек редких пород в аквариуме и морскую свинку в клетке. По моему, хочу это подчеркнуть, глубоко субъективному ощущению, круг общения Маши Слоним, состоящий из журналистской и политической элиты, раскладывается примерно в таком же соотношении

— Э миграция была вынужденным шагом из-за вашего диссидентства?

— Скорее мама настояла на том, чтобы я уехала в Америку по линии «воссоединения семьи», потому что волновалась за меня. После событий в Чехословакии у меня что-то такое внутри произошло, что стало совсем противно жить, как все жили. Я подписывала разные письма протеста, перепечатывала диссидентскую литературу.

— А самой вам страшно не было?

— Такого страха, какой был у родителей, в нашем поколении не было. Конечно, садиться не хотелось, тем более у меня маленький сын был, но казалось, что вот именно тебя это не коснется. Я поехала в Америку вдвоем с сыном от первого брака, не очень-то думая, как я буду там жить и что делать. Какое-то время я слонялась по Нью-Йорку довольно неприкаянная, пока Иосиф Бродский не увидел всего этого. Он мне сказал: «Старуха, ты в маразме» — и отправил меня к своим друзьям в Мичиган в издательство «Ардис», где я и стала работать.

— А на Би-би-си как вы оказались?

— Когда я эмигрировала в Америку, по дороге я навестила бабушку, которая к тому времени уже вернулась в Англию, и она меня уговорила подать заявление на Би-би-си. Она, конечно, хотела, чтобы мы жили в Англии, а единственный способ был там оказаться — это получить работу. Я сдала экзамен, написала какое-то эссе и спокойно уехала в Америку. А девять месяцев спустя мне вдруг прислали приглашение подписывать контракт. К тому времени я была очень довольна своей жизнью в студенческом городке в Мичигане и работой в издательстве «Ардис». За восемь-девять месяцев я там наверстала то, чего была лишена в России, — нормальной студенческой жизни. Так что в Англию я ехала без особой радости. Надо было быть поближе к бабушке, она к тому времени была уже старенькая.

— Вы чувствовали в себе английские корни?

— Я считаю, что я прожила две с половиной жизни. Не знаю, сколько мне отведено жизней, но вот две с половиной я прожила. Одна из них была до 28 лет в России, хотя чисто российской она тоже не была, потому что бабушка забрала нас с сестрой в деревню и воспитывала там в традиционно английском пуританском духе. Она, будучи англичанкой, вышла замуж за моего деда — он тогда был в Англии в эмиграции — и приехала с ним на родину социализма. Она разговаривала с нами только по-английски, обливала водой — закаливала, не давала сладкого. Но при этом жизнь была за городом довольно вольная, и всегда рядом было много животных. Может, отсюда моя постоянная тяга жить за городом.

— Ваша вторая жизнь — это английский период. Трудно было привыкнуть?

— Хотя я научилась работать в «Ардисе», но Би-би-си по сравнению с той работой оказалась просто потогонной фабрикой. Радиостанция работает круглыми сутками, график скользящий: смена дневная, вечерняя, ночная. Надо было учиться быстро переводить, быстро писать, эфир требует выхода секунда в секунду. Особо не поволынишь. С сыном было трудно — он оставался один. Его отец в то время жил в Америке, сын мотался между двумя странами. Приезжал из Америки с американским акцентом в Англию и с английским в Америку.

— Какую из стран в итоге он выбрал?

— Сейчас живет в Англии, у меня там двое внуков. Мальчика зовут Миша.

— Сын по-русски не забыл?

— Он хорошо разговаривает, но смешно пишет. Если он не знает какого-то слова, он не думает, как его перевести, а приставляет к английскому слову русский суффикс или префикс.

— Ваша английская жизнь выстраивалась, как у многих эмигрантов, по российскому шаблону?

— Во мне боролись английская и российская действительность. Когда я выбирала квартиру в Лондоне, я выбрала именно ту, что была ужасно похожа на советскую коммуналку. Там был длинный коридор и пять комнат. Коммуналкой в итоге она и стала: в одной комнате жила я, в другой жил Зиник, в третьей жила моя подруга англичанка и в четвертой жил Владимир Буковский, которого как раз тогда выпустили из тюрьмы. При этом постоянно какие-то гости приезжали из Москвы.

— Бывали какие-нибудь специфические российские казусы?

— Англия славится своими старыми законами, которые не меняются. Один из них — это то, что спиртное, даже вино и пиво, продается только до одиннадцати вечера. И мы как-то с этим смирились и так жили. Приехал Буковский, мы сидели выпивали, и, как это бывает, к двенадцати все закончилось. Он говорит: «Ладно, поехали». Я пытаюсь объяснить: «Володя, это не Москва — здесь некуда ехать». Он говорит: «Пойдем ловить такси». Поймали такси, и таксист привез нас в магазинчик, где выходцы из Вест-Индии торговали всем из-под полы. Так с его приездом мы стали путешествовать по ночам. А потом я купила свое такси — моей первой машиной было подержанное лондонское такси, — и мы стали разъезжать уже на собственном такси. Кого я в нем только не возила! У меня в этом такси даже какой-то русский виолончелист репетировал по дороге на концерт, потому что там много места и акустика хорошая. Потом, когда это такси развалилось, я уже была замужем за Робином, и он купил мне новое такси. Я настояла на том, что моя машина все равно должна оставаться такси.

— Компания собиралась больше русская, англичан было немного?

— Англичане были, но в основном те, которые имели отношение к России, к славистике. Робин, мой второй муж, был, пожалуй, первым англичанином, до этого никак не причастным к России.

— Как в вашей жизни появился муж-лорд?

— С ним меня познакомил Зиник. Я тогда жила в том районе, где моя бабушка познакомилась с моим дедушкой, прямо рядом с загсом, где они расписались. Любопытно, что там же я познакомилась с Робином. Раньше я видела Робина на улице в нашем районе и не могла поверить, что такие люди бывают — такой красоты и эксцентризма, он был чем-то похож на русского разночинца. И вдруг Зиник приводит его ко мне. А Робин в тот момент читал «Войну и мир», а потому был очень воодушевлен знакомством с русскими. Он вообще по природе романтик. В то время он был женат на аргентинке, которая до свадьбы с ним танцевала в парижском стриптизе.

— Это уже напоминает мексиканский сериал...

— Абсолютно. Это была классическая аргентинская танцовщица из мыльных опер — страстная, ревнивая, вспыльчивая. Потом мы очень полюбили друг друга, и я даже у нее жила в Париже.

— Лорд, как я понимаю, был не очень типичный?

— Он отказался жить жизнью, к которой его обязывало его происхождение. Его родные пытались сформировать его жизнь такой, какой она должна была быть, отдали его в военную академию, но он каким-то хитрым способом после этой академии прослужил в армии недолго, несмотря на то что подписал контракт на двадцать пять лет. Его надоумили написать заявление, что он хочет служить своей королеве в палате лордов, поскольку он по рождению — член палаты лордов. Из армии его отпустили, но на службу к королеве он так и не пошел, а вместо этого уехал в Париж, откуда и привез жену-аргентинку.

Короче, мы встретились, Робин влюбился и в один прекрасный день появился у меня на пороге с пишущей машинкой и чемоданом. Стал жить с нами в нашей «вороньей слободке» и как-то постепенно, не нарочно, но вытеснил всех, кроме Зиника. С его появлением в доме изменилась атмосфера. Он развелся со своей аргентинкой, мы поженились. Потом выяснилось, что ни он, ни я не любим жизнь в городе, и мы уехали жить к нему в поместье. А в то время он свой дом большой отдал маме, поэтому нам пришлось поселиться в пустующем егерском доме, совершенно неблагоустроенном, где было холодно и туалет на улице. Потом его дядя вычитал где-то статистику, что в тот момент два процента домов в Англии имели туалет на улице.

— Словом, жизнь с лордом была лишена роскоши со слугами и лакеями?

— Позже нам построили огромный дом, который мы называли сараем, и там уже было много места, чтобы мы могли вволю держать в доме свой зоопарк. Когда я появилась, на соседних фермах упорно ходили слухи, что Робин женился на русской принцессе, я пыталась их разубедить, но безуспешно. Мы прожили двенадцать лет, но отношения стали портиться еще до того, как Робин умер. Как раз в России наступали времена перемен, я все чаще стала уезжать в Москву, а когда муж умер, переехала совсем.

— И здесь выстроили тот же загородный образ жизни с многочисленными животными, а работать на Би-би-си продолжали?

— Некоторое время — да, а потом после работы на Би-би-си в Москве я перешла в «Интерньюс» и стала делать программу «Четвертая власть».

— Как возникла идея вашего домашнего салона, где журналисты встречаются с политиками?

— Пока я в России работала, начиная с 1989 года, образовалась близкая по духу компания журналистов. Мы встречались на съездах, а потом, когда Верховный Совет разогнали, мы образовали такой смешной Клуб любителей съезда и стали собираться в моей тогдашней квартире на улице Немировича-Данченко. Компания образовалась из нового поколения журналистов, которые выросли в 90-е годы. Леша Венедиктов, Сережа Корзун, Лена Тригубова — всего человек двадцать — двадцать пять. Политиков мы к себе приглашали просто для того, чтобы в неформальной обстановке понять, что происходит у них в головах. Выпивали, даже на крышу вылезали. Потом это переродилось в более формальное объединение. Мы подписали хартию — свод журналистских принципов. Надо было сформулировать принципы журналистской работы, потому что они существуют во всех странах мира. Очень благородный документ получился. Леша Венедиктов, принимая на работу на «Эхо Москвы» новых журналистов, обязательно дает им его прочитать и подписать. Он есть в Интернете, его все могут увидеть. Хартия, как клуб, сохранилась в своем первоначальном виде. Сначала мы встречались раз в неделю по пятницам у меня в квартире или на даче. Довольно много политиков у нас перебывало: Ястржембский, Немцов, Лившиц, Чубайс, Кох, Ходорковский, Дубинин. У нас существует договоренность, что мы их не цитируем.

— Кто-нибудь из них прижился в вашей компании?

— А мы их не приручали. Зачем им приживаться? Со всеми хорошие отношения, и все. Ясно, что мы не их компания, а они — не наша. Нам нужно понять настроение в Кремле, настроение этого определенного политика, какие-то тенденции. Им хочется прощупать нас. Но поскольку мы умнее их, то, по-моему, мы узнавали больше от них, чем они от нас.

— Явлинский был?

— Явлинского не было, но про Явлинского нам и так все понятно. Нам интереснее люди, которые у власти, чтобы понять, что там происходит. Пару раз был Березовский, была Таня Дьяченко. Звали дедушку, Бориса Николаевича, но он как-то не доехал. Зато Таня привезла мне шикарный букет цветов.

— Самые первые лица были?

— Не было премьер-министров и президентов, ни первого, ни второго — то есть тех лиц, для которых не подходит моя квартира на Тверской, поскольку здесь всего одна узкая лестница, и это не позволяет обеспечить должную охрану. Черномырдин собирался приехать, но ему места не хватило. Поначалу люди приходили с президентской охраной. Они каждый угол обнюхивали, а потом уже все поняли, что в этой квартире мин нет, и ждали обычно на лестничной клетке. С Примаковым или с Путиным это невозможно из соображений безопасности.

Потом встречи стали реже, особенно последний год. Между собой мы встречаемся, а политики давно не приходили. Хотели Гусинского пригласить, а его как раз арестовывали... Последний раз у нас был Волошин, и это было полгода назад.

— Он такой же в жизни, каким кажется с телеэкрана?

— У них такая работа.

— Они высказывали вам какие-то обиды, претензии к журналистам?

— Конечно, бывало. В очень мягкой форме. Мы тоже им претензии высказывали, от нас они их слышали гораздо больше.

— Вы им говорите в лицо все то, что все мы говорим между собой, — что-то вроде: неужели у вас не хватает извилин, чтобы понять такие-то и такие-то элементарные вещи?

— Да, только не так резко. Более вежливо.

— Вы приглашаете каждый раз одного политика или нескольких?

— Обычно одного и всем скопом на него наваливаемся, беднягу. Вначале напряженный такой сидит, потом ничего — расслабляется. Атмосфера, в общем, доброжелательная, и потом никто не может нас упрекнуть, что мы хоть раз нарушили этот принцип нецитирования. Никто ничего не писал о том, что говорилось на этих встречах.

— Принцип неразглашения оставляет вам право рассказывать о собственных впечатлениях от непосредственного общения с власть имущими?

— Я сейчас пишу сценарий для документального фильма о том, что случилось с журналистами за последние десять лет. За основу я беру все-таки историю хартии. У нас собрался цвет газетной журналистики. Очень многое из того, что происходило с журналистами, прошло через нашу хартию. И 91-й год, и 93-й, и информационные войны, и предвыборные кампании. Передо мной, конечно, встает вопрос, что я могу рассказывать, а что нет. Я стараюсь не рассказывать о каких-то личных наблюдениях про тех же ньюсмейкеров. Они нам доверяются, лучше этого не делать. Любой журналист должен прибегать к самоцензуре. Она у меня была, когда я работала на Би-би-си, она есть и здесь.

— В ходе работы вам часто приходится себе говорить, что и они «тоже люди»?

— Конечно, они люди. Все люди. Когда я работала над фильмом «Вторая русская революция», передо мной открылись все двери — к членам ЦК, политбюро, к людям, которых я знала по портретам. Егора Лигачева, к примеру. Необходимо увидеть в нем человека, иначе ты не сделаешь хорошего интервью. Надо дать ему возможность сказать, что он хочет сказать, а ему есть что сказать. Каждому есть что сказать. У каждого есть своя версия того или другого события. И вдруг я поняла, что не монстры они. Это люди, которых мне интересно слушать. Что даже я им сочувствую в каком-то смысле. Хотя понятно, что в другой ситуации я с Лигачевым на одном поле не села бы.

— Это не может сказаться на том, что потом вы их пожалеете и в своей работе что-то смягчите?

— Сочувствие не предполагает жалости. Жалеть нельзя ни в коем случае. В этом смысле журналист не должен приближаться к ним на расстояние вытянутой руки. Но в тот момент, когда ты с ним общаешься, ты должен его понять, увидеть и услышать. А так многих журналистов сгубила близость к власти. Им, наверно, в какой-то момент показалось, что власть своя, близкая и родная. Мы не можем быть в одной компании по большому счету — журналисты и политики. Один вечер, и все. Мы другие, у нас разные профессии.

— Потом, когда вы видите, что творит тот или иной политик, что преобладает — экранный, электрический образ или человеческий?

— Зависит от ситуации. Реагируешь, конечно, злишься. Когда политик выступает в собственной функции вице-премьера, премьера, лидера партии, ты его начинаешь судить как политика и не думаешь о том, что у него дома дети и даже любимая собака.

— Многие говорят, что политики не воспринимают юмор в свой адрес.

— Большинство из них — нет. Они как-то теряют чувство реальности, попадая во власть. Если они относятся к себе очень серьезно, откуда у них возьмется чувство юмора в отношении самих себя?

Марина РОЗАНОВА

В материале использованы фотографии: Юрия ФЕКЛИСТОВА

Мария Ильинична Слоним (англ. Masha Slonim , р. ) - советская , британская и российская журналистка.

	Запись голоса М.И. Слоним
	Из интервью «Эхо Москвы » 16 декабря 2013
Помощь по воспроизведению

Биография

Родилась в семье скульптора Ильи Львовича Слонима и Татьяны Литвиновой - дочери советского наркома иностранных дел Максима Литвинова и англичанки Айви Лоу . Её двоюродный брат Павел Литвинов и муж сестры Валерий Чалидзе - известные советские диссиденты.

В то же время развивался её политический клуб, где ведущие политики России встречались с журналистами. На встречах дома у Слоним бывали известные политики Сергей Ястржембский , Борис Немцов , Александр Лившиц , Анатолий Чубайс , Альфред Кох , Михаил Ходорковский , Сергей Дубинин , Татьяна Дьяченко , Гавриил Попов , Андрей Нечаев . Атмосфера этих встреч описана в одной из глав книги Елены Трегубовой «Байки кремлёвского диггера».

В 2015 году решила снова уехать из России, так как уже не надеется, что в стране что-то изменится к лучшему .

Напишите отзыв о статье "Слоним, Мария Ильинична"

Примечания

Ссылки

Отрывок, характеризующий Слоним, Мария Ильинична

– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c"est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.

Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.

Маша Слоним

Мама, или Гамак жизни

“Англичанка, возвращайся домой!” – это сказал мой дед Максим Литвинов моей английской бабушке Айви на смертном одре. Но тогда бабушке вернуться в Англию было невозможно, был конец 1951 года, и фраза звучала, при всей трагичности ситуации, нелепо. Но не прошло и десяти лет, как бабушка, написав трогательное письмо Хрущеву, получила благословение властей на временный выезд и полетела в Англию. Не навсегда, а всего лишь на год – увидеться с сестрами. Вернулась в Москву она в 1961-м, потому что здесь у нее оставались заложники – все мы, семья.

“Англичанка, возвращайся домой!” В 1972-м бабушка Айви вняла, наконец, этому совету и, написав трогательное письмо Брежневу, получила благословение властей. Действительно уехала домой, в Англию, и жила там до самой смерти.

“Англичанка, возвращайся домой!” – услышала моя мама Татьяна Литвинова, родившаяся в Лондоне, полвека прожившая в Советской России.

Бабушка Айви написала трогательное письмо Брежневу с просьбой отпустить к ней дочь Татьяну, потому что ей, Айви, жить осталось недолго и она хотела бы повидаться перед смертью с дочерью. Мама ждала благословения советских властей целый год, но получив, наконец, визу, отправилась в Англию.

В Англии к тому времени жили уже все мы, не только бабушка, но и моя сестра Вера с дочкой, и я с сыном Антоном.

Так вышло, что женскую часть нашей семьи два века подряд мотало между Англией и Россией.

Бабушка Айви с двумя маленькими детьми устремилась в молодую советскую республику вслед за мужем Максимом Литвиновым, а также за идеями справедливости и всеобщего равенства. Оба ее ребенка – и моя мама Таня, и ее брат Миша родились в Англии.

Когда мама вернулась в 1977 году в Англию, она думала, что восстановление ее британского гражданства – это простая формальность. Ведь она родилась там. Всего-то – получить копию свидетельства о рождении в архиве. Но узнав, что мама – дочь Максима Литвинова, бдительные работники Хоум Офиса ей поначалу отказали, сославшись на то, что в момент ее рождения Литвинов был дипломатическим представителем Советской России в Лондоне. Был-то он был, но правительство Великобритании за ним этот статус официально не признавало, хотя и поддерживало с ним неофициальные контакты. Послом России в Лондоне в 1918 году считался К. Д. Набоков. И когда мама родилась, дед сидел в Брикстонской тюрьме. Его арестовали в Лондоне в ответ на арест в Петрограде британского агента

Брюса Локкарта, которого обвинили в контрреволюционной деятельности. В тюрьме дед просидел недолго, Локкарта выдворили, а деда освободили, но этот факт дал маме основание доказать, что ее отец к моменту ее рождения не был дипломатом поскольку не обладал иммунитетом.

Англия была для мамы, конечно, родиной, и не только по факту рождения. Мама с бабушкой всегда разговаривали между собой по-английски. Мама английскую классическую литературу любила так же страстно, как и русскую.

Когда на шестом уже десятке я очутилась в Англии, в довершение к знакомому всякому советскому человеку, попадающему на Запад, культурному шоку я ощутила еще один – на нашем с мамой языке, таком родном и особенном, почти тайном, масонском, говорят все. Владеть двумя языками с практической стороны – благо. Да и не только с практической. Расширяет кругозор. Но не спешите завидовать. В этом двойном лингвистическом подданстве есть и залог некоторой ущербности, неуверенности и даже шизофренического раздвоения.

Впрочем, предложи мне переиграть свою лингвистическую судьбу, я бы скорее отказалась. Ни без Шекспира, ни без Грибоедова я не согласна жить.

Двуязычие даже стало ее профессией, она переводила английскую и американскую классику и современных писателей на русский. А вместе с Айви они переводили русских писателей на английский для издательства Прогресс. Работали медленно, дотошно, обсуждая каждое слово, каждую фразу, смыслы, а заодно и вообще своих любимых писателей – русских и английских. А их, любимых, было много! Диккенс, Теккерей, Джейн Остен, Беккет, Джойс, Свифт, Толстой, Достоевский, Пушкин, Лермонтов, Бабель. Бабушка, кстати, приехав в Россию, не зная ни единого русского слова, начала чувствовать русский, прочитав стихи Хлебникова!

Чувство слова, любовь к литературе сблизили маму с Корнеем Ивановичем Чуковским. После бабушки Чуковский был, пожалуй, самым ее близким другом и собеседником.

Вот одна из записей в дневнике Корнея Ивановича о маме.

5 мая 1953 г. Сегодня от ее (Марьи Ефимовны) празднословия у меня разболелся живот, словно я проглотил ножницы, и по глупости и с такой режущей болью поехал к Литвиновым – к Маше и Вере – познакомиться с ними. Девочки оказались поразительные (с дивным цветом лица), с той прелестной уютностью, какая мне теперь нужна как хлеб, но все время у меня в желудке ворочались проглоченные ножницы, и пребывание у них было для меня страшной физической пыткой. Как я высидел у них полтора часа, непонятно. Танин муж лепил статуэтку (Мишину жену и ее дочку) жена в это время читала сказку о Василисе Прекрасной, девочки сидели и слушали, а Таничка готовила для них ванну. (Майский все еще в заключении.)

Я в полуобморочном состоянии от боли все же был счастлив, что вижу Айви Вальтеровну – единственную, ни на кого не похожую, живущую призраками английской литературы XVIII, XIX, XX вв. Как она взволновалась, когда я смешал поэта Гаусмана (Housman) с поэтом “А.Е.”, участником ирландского возрождения. Как будто речь идет о ее личных друзьях! Сколько в ней душевного здоровья, внутреннего равновесья, спокойствия, как любит она и понимает Таню, внуков, Мишу, сколько оттенков в ее юморе, в ее отношении к людям – и какой у нее аппетит! Курица, пироги и еще какая-то обильная снедь уничтожалась ею с молниеносной поспешностью. Таничка в силках своих семейственных домашних работ и литературных трудов…

Но маминой первой и самой сильной любовью была живопись. В юности, против воли отца, который хотел почему-то, чтобы дочь занялась химией, она пошла учиться в Московский художественный институт, откуда ее, впрочем, довольно быстро выгнали. Официальная причина отчисления – за формализм, но шел тридцать девятый год, Максим Литвинов был уже в отставке, и все ожидали его ареста. Директор института Игорь Грабарь не хотел иметь студентку – дочь врага народа.

Из ИФЛИ, в который она после этого поступила, ее тоже выгнали, на этот раз за то, что она отказалась доносить на профессоров за антисоветский характер их лекций. Профессора преподавали античность, и мама вполне искренне удивилась: как это возможно – доносить?

Мама в отличие от своего отца Максима Литвинова вообще была плохим дипломатом. Еще в школе она выступила на обсуждении/осуждении предателей и вредителей, проходивших по Шахтинскому делу в 1928 году. Тане было всего десять лет! Мама встала и сказала, что не понимает, за что их судят.

Какие-то вещи она потом научилась не говорить вслух, но на всю жизнь сохранила какой-то незамутненный, чистый, честный и даже немного наивный взгляд на всё. Когда настало время открытых писем в защиту заключенных, она их подписывала. Да и сама писала. С шестидесятых годов ходила на митинги на Пушкинской площади, в день Конституции. Ходила тайно от нас, детей. Она очень боялась, что нас схватят, арестуют, но сама не могла не пойти. Выступала свидетелем по делу Владимира Буковского.

Я помню, как она пыталась помочь казакам-некрасовцам, которых обманом заманили в Советский Союз из Турции, пообещав, что поселят их вместе, а потом разбросали по Ставропольскому краю. Мама писала письма и даже ходила на прием в ЦК, много лет атаман казаков ей писал и даже однажды приезжал к нам в Москву.

Многие события тех лет мама воспринимала как личную трагедию. Советское вторжение в Чехословакию ее потрясло, как смерть родного человека. И не только потому, что на Красную площадь вышел ее любимый племянник Павел Литвинов.

Услышав, что советские войска вошли в Прагу, мама плакала.

Я помню, как 21 августа она, заплаканная, вошла в лифт, и соседка, жена известного композитора, спросила ее, почему она плачет. Мама сказала: “А вы что, не слышали, что наши танки в Праге? ” Соседка страшно удивилась: “Так вы из-за ЭТОГО плачете? ”

А вот записи в ее дневнике за август 1968 года:

2 августа. Дорога мимо Чешского посольства – монументальное, просторное здание – целый квартал. О, милые, держитесь! В магазине спортивных принадлежностей – чешская куртка – желание купить ее за то, что чешская.

21 августа. Проснулась со словами “прими мою душу, Ян Гус” и тяжелым чувством… и, как-то с горя, вновь уснула до половины десятого.

А что мы можем? Мы можем показать, что мы не можем.

Но самое гнусное, что мы можем: Слон (ее муж, мой отец Илья Слоним) – лепить, я – переводить, Верка (моя сестра) – поступать в ВУЗ и т. д.

Павлик может себе позволить не мочь, так как он освободил себя от ответственности перед родными. Кстати, сегодня суд над Марченко. …

… Пыталась слушать радио, сильно глушат. Телефонная связь с Ч. Прервана. Пока жертв (у пражан) как будто, немного…

Заметила, что мое доброжелательное отношение к прохожим и попутчикам в городском транспорте переменилось, все кажутся врагами, а я словно чех среди русских… Такое чувство, что среди чужих…

Занятие живописью после рождения меня и Веры для мамы стало непозволительной роскошью. В семье, где уже был один художник (мой папа Илья Слоним был скульптором), нужно было зарабатывать деньги каким-то другим образом, и мама зарабатывала литературными переводами.

Но рисовала она всегда – делала наброски в метро, на концертах, в поездах. Часто, особенно в пятидесятые и шестидесятые годы бдительные граждане вызывали милицию, и ее отводили в участок. И выглядела она странно – короткая стрижка, мужская рубашка, брюки. А уж увидев, что в паспорте в графе “Место рождения” город Лондон, в милиции окончательно убеждались, что перед ними шпионка. Но в конце концов отпускали.

А живопись… Иногда ей удавалось вырваться с этюдником на пленэр, но в обычной жизни это было трудно. Зато летом мама уезжала от всех в Грузию с этюдником и мольбертом и там жила своей особой жизнью. Она подряжалась собирать мандарины и писала. Привозила оттуда кучу холстов и картонок. В основном она была недовольна ими, но кое-что проходило через ее контроль. А контроль был очень строгий, потому что планка – высокая. Она обожала Сезанна, Ван Гога и вообще импрессионистов, дружила с Татлиным и Фальком. Мы, дети, тоже с Фальком “дружили”, ходили с мамой к нему в гости через Большой Каменный мост в его удивительную мастерскую на противоположной набережной, поднимались по громкой металлической винтовой лестнице и оказывались в темноватой, как я помню, комнате, пропахшей масляными красками. Фальк нам с сестрой нравился, у него была очень добрая улыбка и интересные бородавки на лице, он дарил нам коробочки из-под красок, привезенные еще из Парижа. Это было счастье.

Переехав в Англию, мама, конечно, потеряла огромную и важную часть своей жизни – среду, общение с друзьями, которых у нее в России оставалось еще много. Эмма Григорьевна Герштейн, Лидия Корнеевна Чуковская, Люша (Елена Цезаревна Чуковская), Анатолий Найман и Галина Наринская, ее брат Миша и его жена Флора. Мама, конечно, продолжала с ними переписываться, но ей явно не хватало настоящего человеческого и интеллектуального общения, встреч и многочасовых разговоров по телефону.

Вот что она рассказывала в одной из ее передач для программы “Поверх барьеров”:

Я живу здесь в Брайтоне на берегу моря, небогато, но чрезвычайно благополучно. И все-таки для меня Англия заграница в негативном понимании этого термина. По письмам из России, и по впечатлениям от моей поездки в Москву, и по встречам с приезжими соотечественниками я поняла, чего мне не хватает в моем прекрасном далёке. Нет за границей, если судить по Англии, того электричества, что ли, заряда отчаянности, которого сами носители этого заряда, измученные тяжелой повседневностью, быть может, в себе и не замечают.

Зато здесь, в Англии, мама, освободившись от семейных и гражданских обязательств (в Москве она очень помогала и сидевшим в лагерях, и их семьям), с головой окунулась в живопись. Она быстро разыскала классы рисунка в Университете Сассекса, обросла компанией английских художников, которые ее обожали и уважали, подружилась с прекрасной, высоченной и некрасивой художницей Карол, которая под маминым влиянием начала изучать русский язык. Мама проводила мастер-классы по живописи в Лондонском колледже, участвовала в выставках и даже продавала свои картины. В общем, жила полной жизнью художника. Вначале мы ей снимали мастерскую, а потом я ей купила настоящую мастерскую в двух минутах ходьбы от ее квартиры. Там она проводила все дни, принимала гостей – и художников и просто друзей, приобретенных в Англии, друзей, оказавшихся за границей (к ней часто приезжал Иосиф Бродский, Виктор Некрасов, с которым она очень подружилась) и тех, кто приезжал из Москвы (Сергей Капица). И, конечно, мама писала брайтонские пейзажи. Окна ее квартиры выходили на Ла-Манш. Она всегда обожала море, и последние тридцать лет ее жизни прошли под звуки моря внизу. Любимое место мамы был полуразбитый пирс Уэст Пиер. Она его рисовала, писала и спасала – участвовала в мощной кампании, которая развернулась в Брайтоне по реставрации пирса. Спасти его так и не удалось, сейчас его каркас наполовину ушел в море, но как-то еще держится, реет над водой своими черными чугунными кружевами, как напоминание об ушедшей викторианской эпохе. На маминых картинах и рисунках он слегка более сохранный, чем сегодня.

Мама очень полюбила Брайтон, но часто жаловалась на тяжелый серый английский свет.

За светом и на всевозможные выставки мама ездила в Париж. Она могла мгновенно собраться, узнав, что в Париже, например, выставка ее любимого Сезанна, часами стоять в очереди, а потом гулять по набережным, часто в сопровождении Вики Некрасова или Наташи Горбаневской, с которой она очень дружила и которую ценила. Я тоже иногда ездила с ней, мы шлялись целыми днями по городу, заходя в книжные лавки, в музеи, в галереи и в гости к друзьям.

Мама не любила быт, и в Англии ей удалось свести его к минимуму. Простая еда – макрель она покупала у рыбаков и жарила на гриле, а иногда просто варила себе рыбу, которая продавалась в пакете и в нем же и варилась. Она была непритязательна и нетребовательна в жизни, и только краски, холсты и карандаши всегда вызывали у нее детский восторг.

Читая ее дневники (а мама многие годы почти ежедневно вела дневник), я была поражена, какую огромную часть своей жизни в Союзе она была вынуждена посвящать именно быту: достать денег (денег всегда не хватало), выстоять очередь за абонементами в бассейн, купить нам с сестрой какие-то платья… Помню, как она несколько ночей отмечалась в очереди за румынским письменным столом, чтобы мы могли делать за ним уроки. При всем при этом она еще успевала переводить, ездить по издательствам, в Переделкино к Чуковскому, ходить в бассейн, на концерты и иногда рисовать!

Точнее всех, по-моему, описал маму Корней Чуковский в своем дневнике…

15 октября 1967 г. Таня – наиболее одухотворенная женщина из всех, с кем мне доводилось дружить. Свободная от всякой аффектации и фальши. Это видно из ее отношения к отцу, которого она любит нежно и – молчаливо. Никогда я не слышал от нее тех патетических слов, какие говорятся дочерьми и вдовами знаменитых покойников. Она любила отца не только сердцем, но и глубоким пониманием. Она живет у меня вот уже неделю, и это – самая ладная, самая светлая моя неделя за весь год. Больше всего на свете Таня любит свою мать и своих детей. Но и здесь опять-таки никакой аффектации. И умна – и необычайно чутка ко всякому лжеискусству…

Она много и охотно рисует, но всегда крохи, всегда наброски, – ее альбомы полны зарисовками разных людей – в судах, в кофейнях, в вагонах железной дороги, – порой в них пробивается сильная талантливость, а порой это просто каракули. Вообще ее отношение к изо-искусству хоть и понятно мне – но не совпадает с моим. Зато литературные оценки всегда совпадают.

Чего нет у Тани и в помине – важности. Она демократична и проста со всеми – не из принципа, а по инстинкту. Не могу представить ее себе солидной старухой.

Солидной старухой, кстати, мама так и не стала, до конца жизни она оставалась смешливым, веселым, доверчивым и остроумным, полным самоиронии человеком. Так что Корней Иванович был бы доволен.

Брайтонская жизнь без быта была, конечно, для мамы счастьем. Но и тут она разрывалась между занятием живописью и писательством. Многие годы она писала книгу воспоминаний – об отце Максиме Литвинове, о друзьях-художниках… Она не могла заниматься и тем и другим одновременно, потому что была очень цельным человеком и к каждому из этих занятий относилась страшно серьезно.

Литература и живопись требуют совершенно разной работы мозга, они несовместимы так, чтобы днем можно было рисовать, а вечером – писать. Если я 2 часа в день занимаюсь литературой, то ей посвящены и все остальные 22 часа в сутки (да, и во сне).

В конце концов ее страсть к живописи победила, она забросила мемуаристику, так и не закончив книгу, и полностью ушла в живопись, которую не оставляла почти до самой смерти.

Наверное, мы все были романтиками. И нам всем очень везло.

Бабушка Айви, которая прожила первые 28 лет в Англии, больше 50 жутковатых лет в России и последние 5 счастливых лет в Англии, ни разу не была арестована и не сгнила в лагерях. Это было чудо, потому что, несмотря на большой опыт жизни в России, она так и не научилась жить тихо и незаметно. Например, в 1938 году она из Свердловска, где преподавала английский, написала письмо в английские и американские газеты, в котором выражала опасение, что она скоро может исчезнуть. Она явно боялась, что ее убьют или посадят. Письмо, конечно же, было перехвачено и попало к Сталину вместе с доносом на бабушку американского архитектора, через которого она пыталась передать это письмо. Рассказывают, что Сталин вызвал деда, показал письмо и сказал: “Что будем делать с этим письмом?”, на что дед будто бы ответил: “Разорвем”. Не знаю, разорвал ли Сталин оригинал письма, я видела лишь копии донесения об антисоветских настроениях бабушки и перевод этого письма на русский.

Впрочем, и на деда, как известно, готовились и громкий процесс, и покушение. Он тоже был не очень-то осторожен. Как вспоминает переводчик Сталина В. М. Бережков, Анастас Микоян в личной беседе будто бы ему рассказывал:

У Сталина была причина расправиться с Литвиновым. В последние годы войны, когда Литвинов был уже фактически отстранен от дел и жил на даче, его часто навещали высокопоставленные американцы, приезжавшие тогда в Москву и не упускавшие случая по старой памяти посетить его. Они беседовали на всякие, в том числе и на политические, темы.

В одной из таких бесед американцы жаловались, что советское правительство занимает по многим вопросам неуступчивую позицию, что американцам трудно иметь дело со Сталиным из-за его упорства. Литвинов на это сказал, что американцам не следует отчаиваться, что неуступчивость эта имеет пределы и что если американцы проявят достаточную твердость и окажут соответствующий нажим, то советские руководители пойдут на уступки. Эта, как и другие беседы, которые вел у себя на даче Литвинов, была подслушана и записана. О ней доложили Сталину и другим членам Политбюро. Я тоже ее читал. Поведение Литвинова у всех нас вызвало возмущение. По существу, это было государственное преступление, предательство. Литвинов дал совет американцам, как им следует обращаться с советским правительством, чтобы добиться своих целей в ущерб интересам Советского Союза. Сперва Сталин хотел судить и расстрелять Литвинова. Но потом решил, что это может вызвать международный скандал, осложнить отношения между союзниками, и он до поры до времени отложил это дело.

Дедушку вынули из нафталина в начале войны, когда понадобился второй фронт, и назначили послом в Вашингтоне. Когда через какое-то время он был отозван, бабушка еще оставалась в Вашингтоне и собиралась вернуться в Москву через Лондон. Но Громыко, который занял пост Литвинова в Вашингтоне, не позволил бабушке лететь через Лондон, опасаясь, что она там останется.

И маме моей повезло. Прожив 55 лет в Советском Союзе, она не была арестована, в отличие от многих ее друзей, хотя всегда была несдержанна на язык и совершенно не умела хитрить… Она не погибла, как ее молодые друзья-художники, ушедшие в первые дни войны в ополчение. В 1941 году, когда ее родители отправились в США, она отказалась ехать с ними, сказав, что не может покинуть свою страну, когда страна воюет. И осталась в Москве – расписывать крыши и тушить зажигалки. Она не умерла от голода, несмотря на то, что отказалась от спецпайка, который ей был положен как дочери Литвинова, и постоянно теряла карточки, которые получала в Информбюро, в котором работала. Она чуть не замерзла насмерть на автобусной остановке холодной зимой сорок третьего, но ее спасли люди, которые стали бить ее по лицу, чтобы она проснулась.

В мамином дневнике за 1968 год я нашла такую запись:

Годы между 1934-м и 1940-м – гамак моей юности. Два гвоздя, которыми он был прикреплен: вера в жизнь (1934) и вера в смерть (1940), – прогнулись, выскочили, гамак оборвался. С тех пор живу, потирая синяки, полуочнувшаяся ото сна.

Мама часто размышляла о том, кто она, о своей принадлежности какой-либо стране. Иногда даже во сне.

1 июля 1969 г. Вчера, после сновидения, в котором я была воинствующей патриоткой, но неизвестно, какой страны (на выбор были: Англия, Советский Союз, Чехословакия, кажется, все же Россия).

Тот ли, на котором колыбельная? Или тот, на котором впервые заговорил?

При всей моей любви к английскому языку, с его литературой, с его особым юмором, ментальностью, для меня все же сомнений нет – в ритме, в стихии русского языка я прожила три четверти своей жизни. Радовалась и огорчалась, дружила и ссорилась, любила и ненавидела, больше, впрочем, любила, – все на русском. Язык ведь – еще и пространство, где ты страдал, где ты любил, где сердце ты похоронил.

Мама вернулась в Англию в 1976-м, чтобы провести последние годы со своей мамой и воссоединиться с нами. За три года до этого буквально умолила меня уехать, так боялась моего ареста. Сестра Вера была вынуждена остаться в США, где ее мужа Валерия Чалидзе лишили советского гражданства. Я перетянула Веру с дочкой в Англию незадолго до маминого туда приезда.

А потом я бросила всех – и маму, и взрослого Антона, и его внуков, и сестру, и уехала назад в Россию. За новой жизнью, за новой любовью, за интересной работой в новой России.

Что нас удерживало в России, что гнало вон и обратно? Семья, язык, литература, друзья, любовь. Но всё это с нагрузкой несвободы.

Когда я эмигрировала из Советского Союза в 1974 году, Наташа Горбаневская сунула мне в Шереметьево листочек со стихами на мой отъезд.

Я перечитываю их сейчас, накануне своего отъезда из России в Англию.

Маше Слоним

На пороге октября

с полосы аэродрома

поднимается заря,

как горящая солома.

На пороге зрелых лет,

словно пойманный с поличным,

трепыхается рассвет

над родимым пепелищем.

На пороге высоты,

измеряемой мотором,

жгутся желтые листы

вместе с мусором и сором.

На пороге никуда,

на дороге ниоткуда

наша общая беда -

как разбитая посуда.

И вот снова октябрь…

Из книги Воспоминания о Марине Цветаевой автора Антокольский Павел Григорьевич

Марк Слоним О МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ Из воспоминаний

Из книги Пути, которые мы избираем автора Поповский Александр Данилович

Слоним находит себя Молодой исследователь прибыл в Сухуми и остался доволен тем, что увидел. В его распоряжении были вольеры с животными, свобода действий и опытная помощница. Оставалось наметить план и приступить к его осуществлению, а Слоним почему-то не очень спешил

Из книги Володя Ульянов автора Веретенников Николай Иванович

Слоним решает заняться крысами Начальник любезно принял офицера медицинской службы Слонима и предложил ему сесть.- Мне рассказывали, - начал он, - о ваших исследованиях. Мы обсудим их и примем конкретные меры… Что вы в дальнейшем намерены делать?Он не скрывал своих

Из книги Досье на звезд: правда, домыслы, сенсации. За кулисами шоу-бизнеса автора Раззаков Федор

Тетя Маша Тетя Маша была среднего роста, но казалась выше, так стройна была ее фигура даже в преклонном возрасте. Темные, гладко причесанные волосы серебрились рано появившейся сединой. Тонкие черты лица и серьезные карие глаза производили незабываемое впечатление.Мария

Из книги Нежность автора Раззаков Федор

Маша РАСПУТИНА М. Распутина (настоящее имя - Алла Агеева) родилась 13 мая 1964 года в городе Белово Кемеровской области, но затем до 5 лет жила на родине своего отца - в сибирской деревне Уроп, что в 5 тысячах километров от Москвы. Ее мама была уроженкой Одессы, работала

Из книги Как я преподавал в Америке автора Гачев Георгий Дмитриевич

Маша РАСПУТИНА Первые 16 лет своей жизни Маша Распутина (настоящее имя – Алла Агеева, псевдоним – фамилия прадеда) прожила в сибирской деревне Уроп Кемеровской области, что в пяти тысячах километров от Москвы. Несмотря на свой внешне бойцовский характер, будущая звезда

Из книги Моя бульварная жизнь автора Белан Ольга

Маша об американцах 6.11.91. Ой, сегодня лекцию читать вечером в Рассел-хаусе для профессуры и студентов: «Национальные образы мира (Американо-Русские сравнения)». Та же, что в Дартмуте читал - успешно. Но тут еще попросил Присциллу прочитать и поправить ошибки - спасибо,

Из книги Красные фонари автора Гафт Валентин Иосифович

Маша Мериль Я очень хотела сделать интервью с французской актрисой Машей Мериль. Ее у нас знают лишь тонкие ценители кино - Маша снималась мало, она в основном артистка театральная. Но известной ее сделал Андрон Кончаловский, который в своей откровенной книге написал о

ЦЫГАНКА МАША Сначала он вглядывался в ее лицо, вглядывался - кого-то она ему напоминала. Не мог уловить, одно мерцание, улыбается неуловимо, только что была улыбка, и вот - растворилась, снова возникла, чтобы потом вернуться, говорит тихо и внятно, где-то он уже слышал такую

Из книги Южный Урал, № 27 автора Рябинин Борис

Глава 3 Из Деречина в Слоним 23 августа 1939 года министры иностранных дел Германии и России, Риббентроп и Молотов, подписали тайный договор, разделив между собой Польшу. 1 сентября Германия вторглась на территорию своего восточного соседа, а 17 дней спустя ее союзник

Из книги Гарантия успеха автора Кожевникова Надежда Вадимовна

Из книги Женское лицо СМЕРШа автора Терещенко Анатолий Степанович

15. Маша Маше исполнилось пятнадцать. Она носила очки, постоянно сползавшие с ее короткого носа, и поправляла их растопыренной пятерней. Остриглась и волосы закладывала пряди за уши.В старших классах учащиеся уже не надевали форменных платьев, и школьная администрация

Из книги Элита тусуется по Фрейду автора Угольников Сергей Александрович

МАМА, МАМА, - ВОЙНА! Сразу после поступления в МИИТ всем курсом поехали студенты помогать подшефному колхозу убирать картофель и морковь. Немного позже резали капусту. Бригадир овощеводов выделил студентам ножики и велел пониже резать один из главных овощей Подмосковья

Из книги автора

Маша Кац Все, что о ней можно сказать Родилась 23 января 1973 года в Москве.На профессиональной сцене с 15 лет. В начале своей карьеры пела в группах «99 %» и «Квартал». Чуть позже Маша вливается в группу «Лига Блюза» Николая Арутюнова, в которой поет в качестве

---

Обереги

Пожары развиваются по общей схеме

Любовь и отношения

Суп из крапивы: польза и вред

Обереги

Семья императора Александра II